Собственно говоря, толкучка и очередь на входе не были организованы стражниками — люди особо не спешили и просто тусовались. Двое служилых никого толком не досматривали и плату за вход не брали — было вообще непонятно, зачем они тут находятся. Интерес у охраны вызывали только женщины, идущие без мужчин, но таковых в толпе было мало.
Кряхтя и обливаясь потом под своей корзиной, дед сказал, что надо подаваться на майдан, чтобы занять хорошее место, иначе — дохлый номер. В итоге троица оказалась на центральной площади, до которой от входа было не больше сотни метров. Свободное от застройки пространство, размером с баскетбольную площадку, с одной стороны было ограничено бревенчатой церковью, с другой — приказной избой, перед которой красовались деревянные козлы для порки и трёхместная П-образная виселица с двумя покойниками. Третье место было вакантным — висела пустая петля. Боковое обрамление составляли фасады домов с крохотными оконцами и массивными дверями, открывающимися наружу. Никаких резных наличников или палисадников с георгинами у строений не имелось.
Под «хорошим местом» дед подразумевал угол одного из домов возле штабеля кривых брёвен. Отсюда и вид на «площадь» открывался прекрасный, и улица-проход вглубь застройки была рядом. Правда, это совсем не укромное место явно служило общественной уборной. Обилие экскрементов на грунте деда не смутило — свою корзину он установил прямо на них и велел спутникам сделать то же самое. После этого он с чувством исполненного долга оросил ближайшие брёвна собственной мочой. Что ж, отношение к санитарии в русских селеньях Кирилла давно уже не шокировало...
Оказалось, что до начала чего-то — непонятно чего — ещё есть время. Дед сказал, что ему надо сбегать «до дому за кринкой». Минут через пятнадцать он вернулся с толстостенным кривобоким кувшином явно местного производства. Учёный тоже решил воспользоваться паузой — нанести визит Федоту Петровичу. Луноликая сообразила, что её хотят покинуть, и воспротивилась:
— Не оставляй меня, Кирь! Здесь всё так неправильно, непривычно, страшно! Давай уйдём отсюда!
— Обязательно уйдём, — заверил Кирилл. — Сделаем дела и сразу уйдём. А ты не бойся или, по крайней мере, вида не подавай. Видишь, никто не обращает на тебя внимания, видишь? Значит, ты ничем не выделяешься, не отличаешься от других женщин. Пойми и запомни — здесь безопасно, пока ты не выделяешься. Тут живёт очень много менгитов и мавчувенов. Они часто не знают друг друга — да-да, живут рядом и не знают имён, не здороваются при встрече, не представляются друг другу. Смотри, многие ведут себя так, словно вокруг никого нет. Для них так оно и есть, если рядом нет друзей или родственников. У тебя тут нет знакомых, значит, можешь ни на кого не обращать внимания. Если к тебе начнут приставать менгитские или мавчувенские мужчины, ты должна сопротивляться, отбиваться, поскольку принадлежишь другому мужчине — мне. А у меня тут тоже друзей нет, так что все вокруг для тебя никто или враги.
Вот этот старый менгит, с которым мы сюда пришли, наш единственный знакомый. Наверное, можно считать его другом. Во всяком случае, зла он нам, кажется, не желает. Ты от него далеко не отходи — в случае чего он поможет. Я покину тебя ненадолго — надо поговорить с одним менгитом. Если со мной здесь что-нибудь случится, ты должна выбраться из деревянного стойбища, добраться до наших и всё рассказать Чаяку. Поняла?
— Поняла... Возьми меня с собой!
— Бли-и-н! Прекрати! Лучше смотри на жизнь менгитов в этом стойбище, запоминай всё, чтобы рассказать потом нашим женщинам.
— Но я ничего не понимаю!
— Ладно, объясню. Они всегда живут на одном месте и жилища свои не переносят. Поэтому делают их из деревьев. Пологов внутри нет, они жгут огонь так, чтобы было тепло во всём доме. Сейчас лето, и очаги горят только для приготовления пищи. До реки отсюда далеко, поэтому они берут воду из глубоких ям, обложенных короткими брёвнами, — колодцы называются. Вон, один такой отсюда видно — женщина опускает ведро на верёвке.
— А вот этот высокий дом... Выше самого высокого дерева!
— Это церковь... В ней... Ну, в ней менгиты общаются с Творцом Всего Сущего... Или думают, что общаются... В общем, они там собираются и устраивают как бы камлание — чтобы он услышал, чтобы пришёл...
— Сам... Творец?!
— Ну, как бы... Это они так думают... А вот это — жилище главного начальника менгитов, — ушёл Кирилл от трудной темы, — самого Худо Убивающего!
— Самого?! Такое большое?
— Ну, я думаю, что он живёт только вон в той части — со своими рабами и женщинами. А здесь он встречается с другими начальниками, отдаёт им приказания, велит наказывать провинившихся. Вон на этой штуке людей бьют по его приказу кнутами — иногда до смерти. А вон те двое, наверное, совсем сильно провинились — их долго мучили, а потом задушили на верёвках. И оставили висеть, чтобы все их видели и боялись вызвать гнев Худо Убивающего.
— А у него много жён?
— Вот уж не знаю! Точнее так: менгиты живут по правилам, по законам. Они их сами придумали когда-то давно, но считают, ч-то их дал бог — Творец Всего Сущего. По этим правилам мужчина может иметь только одну настоящую жену.
— А если она надоест или перестанет рожать?
— О, тогда менгиты — особенно «сильные» — берут себе ещё и других женщин. Это считается проступком перед богом, но небольшим — можно просто попросить у Творца прощения, принести ему небольшую жертву.
— Худо Убивающий — самый сильный менгит! Наверное, у него много рук женщин?
— Говорю ж тебе — не знаю! Неинтересно мне это! Ты всё поняла? Тогда я пошёл!
* * *
«Усадьбу» Федота Петровича Кирилл нашёл легко — заблудиться в остроге было трудно. Однако сначала учёному показалось, что он ошибся. Он дважды прошёл мимо — туда и обратно — и сформулировал своё впечатление: раньше тут жил богатый представитель могущественного купеческого дома, а теперь образовалось что-то типа общаги или коммуналки, причём перенаселённой. По «улице» шла какая-то женщина, и Кирилл рискнул к ней обратиться:
— Здорова будь, мамаша!
— Да слава Богу! Кака я те мамаша?!
— Проясни мне, хозяйка: тут кажись, Федот Петрович жил, а? Должок ему возвернуть надобно.
— Свят-свят-свят... — мелко закрестилась женщина.
— Хозяюшка, я ж почитай год на промысле был! Людей не видывал, слова человечьего не слыхивал! Что ж ты от меня, как от чёрта?! Помилосердствуй нужде моей!
— Эко — нужда! Под бревно переехал Петрович! На том свете таперича сочтетесся! Возле казёнки висит — не видал, что ли?!
— Это как же? Что случилось?!
— То и случилося — заворовался соседушка! На государя-батюшку злоумыслил, окаянный!
— Да ты что?! На государя?! Вот ведь тать какой оказался! А с виду, а обхожденьем-то был как крестьянин — почтенный человек!
— То-то, что обхожденьем! А сам чернокнижничал да чертей привечал! От евойного-та колдовства у меня-та вся юкола на вешалах погнила! Вся как есть червяком взялася! Ну, ничо, Бог — он всё видит, он ужо ему-та...
— А как он на государя-то? Неужто порчу какую наслать хотел? Свят-свят-свят...
— Каку порчу?! Ворогам государевым — нехристям поганым — ружьё продавал! От ить, до чо корысть бесовска доводит!
— Это точно, хозяйка: от корысти всё, от златолюбия и нечестия бусурманского! Хорошо хоть словили ворога!
— Словить-та словили — его да чёрта Клейменова, безязыкова, что при ём был. А третий-то — рваный — убёг. Хто яво таперича пымает аль укажет, тому награда великая обещана — аж пять рублёв! И муки пше... Ой, погодь-ка... Святый Боже... Ой, заболталася я, дура старая, ой заболталася! А мне-та... А у меня-та... Ой, бегу-бегу!
— Ну, ладно, — пожал плечами Кирилл. — Извини, что задержал. Сама понимаешь — год на промысле, то-сё...
Отойдя шагов на двадцать, учёный оглянулся: его собеседница, так шустро кинувшаяся в другую сторону, почему-то бежать раздумала — стояла и, открыв рот, смотрела ему вслед.
