Между тем по Милану ползли недобрые слухи.
– Мой господин, я считаю, разумнее будет прекратить охоту, – сказал однажды Руджеро, вернувшись с рынка. – Народ начал поговаривать о нечисти, нежити и даже о стриксах. Подеста распорядился усилить ночные дозоры, а начиная с сегодняшней ночи в каждый караул будет входить священник или монах.
Паоло согласился. Он уже знал, что никакая сила детей ночи не справится с молитвой священника. Следовало затаиться хотя бы на время, переждать, пока город успокоится и забудет страшные происшествия.
В тот же день граф купил шесть молодых рабынь, каждую из которых окружал аппетитный флер юности и невинности, провел их в дом потайным ходом и поселил в подвале, приковав каждую цепью к стене. Девушек хорошо кормили, поили дорогим вином, содержали в чистоте. Спали они на теплых подстилках, одеты были в добротные рубахи. Еду и воду для мытья носили в подвал только Луиджи и Руджеро, остальные обитатели замка даже не догадывались о существовании несчастных. Рабыни служили двум стриксам живыми сосудами для крови. Еженощно Паоло со своим помощником спускались в подвал, брали каждый по девушке и насыщались, стараясь не обескровливать их настолько, чтобы это привело к смерти. На следующую ночь брали другую пару, потом – третью. По расчетам стриксов, двое суток были достаточным сроком для восстановления крови. Но спустя месяц – то ли от истощения, то ли от ужаса – все рабыни умерли. Граф тут же купил новых. Это было не так уж дорого и вполне безопасно.
Однажды жарким августовским днем миланцы могли видеть, как мадонна Анджелика, прервав свое добровольное затворничество, покинула унылый дом и отправилась прочь из скованного страхом города в Турин к своему брату Умберто ди Грассио. Юная вдова в траурном одеянии уселась с детьми в паланкин. Четверо сильных рабов подхватили носилки и в окружении шести охранников двинулись прочь от дома делла Торре, чтобы присоединиться в пути к торговому каравану. «Кто же захочет оставаться в таком унынии? Ведь горе гуляет по замку, – нашептывала торговкам молодая служанка. – Да и непристойно это, – ханжески поджав хорошенькие губки, добавляла она, – вдове с вдовцом жить под одной крышей. Пусть наш бедный господин и слаб еще после болезни, но все же он мужчина… Так что улетела кроткая голубка, храни ее Пречистая Дева, и голубят с собою забрала…»
Спустя две недели город потрясла страшная весть: на караван, с которым ехала мадонна Анджелика, напали разбойники. Душегубы не пощадили никого – ни женщин, ни детей…
Постепенно в городе забылись слухи о чудовище, и Милан зажил своей обычной жизнью.
Граф не торопился с созданием клана, памятуя, что впереди у него бесконечная жизнь. Пока он лишь составлял список возможных соратников, изучая их силу и слабости.
Все шло именно так, как задумал Паоло, и лишь одно обстоятельство омрачало его существование. Часто стены дома делла Торре словно давили на него, и сам воздух сгущался вокруг, охватывая графа коконом ужаса. И тогда на душу наваливалась тоска, сердце сжимал страх. Этого не чувствовал никто, кроме самого Паоло и Руджеро. Только стриксы ощущали действие молитвы фра Никколо. Священник по-прежнему оставался пленником в подвале, где его держали на хлебе и воде. Изможденный, прикованный цепями, с кляпом во рту, он не сдавался и молился мысленно. Даже этого хватало, чтобы стриксы ощущали приступы ужаса. Много раз чернокнижник предлагал разделаться с фра Никколо, но граф отказывался. Он считал, что смерть была бы слишком легким исходом для докучливого священника. Паоло задумал обратить упрямца, восторжествовав тем самым над его Богом.
Он не желал признаваться даже самому себе, что его пугает бесконечная вера священника, и, памятуя, как однажды чуть не погиб от молитвы, все откладывал момент обращения. Но когда атмосфера в доме сделалась невыносимой, граф решил действовать. Глубокой ночью, сопровождаемый Луиджи и Руджеро, он спустился в подвал. Фра Никколо, сидевший в углу, даже не пошевелился при их появлении. Он был худ и истощен, истлевшая ряса болталась на нем, подобно мешку, зато его окутывал шлейф, нежно светящийся в темноте, пахнущий дождем и свежескошенной травой. Взглянув в изможденное лицо, Паоло увидел, что глаза священника, полуослепшие от темноты, сохранили фанатичный блеск. Графу сделалось дурно: фра Никколо принялся молиться с удвоенным жаром. Сейчас священник находился под защитой своей веры, и стрикс не мог даже приблизиться к нему.
– Мой господин, позвольте, я отрублю ему голову! – воскликнул Луиджи, заметив, как болезненно искривилось лицо Паоло.
– Нет, не нужно. Просто ударь его так, чтобы он потерял сознание, – ответил граф. – Да смотри не переусердствуй! Он нужен мне живым.
– Тоже мне, ценное добро, жизнь-то его, – едва слышно пробурчал охранник, но приказание выполнил в точности.
Удар могучего кулака свалил фра Никколо с ног. Паоло сразу почувствовал облегчение. Он с опаской подошел к неподвижному телу, склонился над ним и прислушался: сердце билось. Граф вонзил зубы в шею священника, почувствовал, как яд обращения стекает по клыкам, проникая в рану. Кровь показалась ему удивительно вкусной, но он сплюнул, боясь, что она может принести ему вред. Поднявшись в комнаты, тщательно прополоскал рот.
На следующую ночь Паоло со слугами снова пришел в подвал. Фра Никколо по-прежнему неподвижно лежал на полу.
– Луиджи, посмотри, – приказал граф.
Охранник подошел к священнику, приложил руку к его груди:
– Он мертв.
Лицо фра Никколо было искажено агонией, пальцы скрючены, словно от жуткого напряжения. Рана на шее, нанесенная клыками, исчезла без следа, пропала и светящаяся дымка. Священник, боровшийся до последнего вздоха, умер, но даже в смерти сумел победить стрикса.
Мрачнее тучи поднялся граф в свои покои. Всю ночь метался по комнате, как зверь в клетке, под утро же позвал Луиджи и приказал:
– Приведи новую рабыню.
Вскоре охранник втолкнул в опочивальню юную девушку, купленную накануне. Еще не ведавшая, что за судьба ее ждет, но дрожащая от страха перед тем, кто звался ее господином, она жалась к холодной стене, глядя на Паоло полными слез глазами. Она была вывезена из северных земель, где зимы долгие и ледяные, а солнце скупо даже летом, где лижет каменистые берега злое свинцовое море и всегда уныло поет ветер. Торговцы сберегли рабыню для покупателя, сохранив ее девственность и необычную, холодную красоту. Кожа, нетронутая солнцем юга, была бела, как снега ее родины, волосы мягкостью и цветом напоминали степной ковыль, а в глазах словно отражалось серое небо, под которым она выросла.
Граф молча поманил девушку пальцем, и она двинулась вперед. Шла медленно, запинаясь, до боли прикусив бледные губы. Ее окружало облако, легкое и неуловимое, как дымка, что стелется поутру над мокрой от росы травой. Рабыня приблизилась, и Паоло вдохнул ее запах. Ноздри чувственно затрепетали: аромат, исходящий от девушки, был великолепен: родниковая вода, трава и слабый оттенок полыни.
– Ты понимаешь меня? – спросил он.
Беловолосая сжалась, словно ожидая удара, что-то тихо проговорила на своем языке – тягучем, медленном.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул граф. – Это позволит соблюсти чистоту эксперимента.
Подойдя к девушке вплотную, он обнял ее, с силой прижал к себе. Несчастная слабо вскрикнула, думая, что этот худощавый черноволосый человек с пресыщенным взглядом собирается надругаться над нею. Но Паоло хотел скверны не для ее плоти, а для ее души.
Медленно, наслаждаясь каждым мгновением, он провел языком по белой шее. Упиваясь ароматом чистой девичьей души, длил предвкушение, оттягивал неизбежное. Верхняя губа задралась, оголяя огромные клыки, на руках выросли острые когти, впились в трепещущее тело рабыни. Терпение давалось ему с трудом, желание выпить девушку до последней капли становилось все сильнее. И все же граф сдержался, напомнил себе, что должен провести опыт. Мысленно призвав способность к обращению, почувствовал, как по клыкам стекает яд – не тот, который заставляет жертву вампира перед смертью испытать наслаждение, а тот, что за день делает из раненой добычи яростного охотника.
