— С-с-волочь, — выдохнул свистящим шепотом Давыдов и, не вставая с колен, ткнул вторым ножом, зажатым в левой руке. И сразу же рванул вперед, заглушить возможный стон. — Сдохни, тварь!
Неожиданно вскипевшая ярость Дениса Васильевича чуть было не прорвалась наружу злым звериным рычанием. Откуда только и взялось — он подхватил упавшего навзничь француза с удивившей его самого силой и, протащив к стоявшей у окошка бочке, сунул того головой в капусту. Егерь, несмотря на тяжелую рану, энергично сопротивлялся, но через несколько минут дергаться перестал.
— Рене, ты долго еще там? — В подполе потемнело, а склонившаяся над люком физиономия с удивлением произнесла: — Что ты творишь, свинья? Хлещешь прямо из бочки, вместо того чтобы позаботиться о товарищах? Возьми третий кувшин. Господин лейтенант тоже хочет попробовать русского хлебного вина, а то на чердаке пыльно и жарко. Слышишь меня, придурок?
Рене по понятной причине не отвечал, и это привело Луи в бешенство. Недолго думая, он попросту спрыгнул вниз, благо высота ненамного превышала человеческий рост, и решительно схватил приятеля за плечо.
— Ах… — только и успел сказать он, когда нож вошел в спину между третьим и четвертым ребрами.
Час спустя.
Пан Пшемоцкий сверлил взглядом привязанного к лавке французского лейтенанта, но сие занятие не мешало внимать рассуждениям капитан-лейтенанта Давыдова. Более того, он слушал командира с большим почтением, так как человек, в рукопашной схватке уничтоживший двоих и пленивший третьего противника, достоин уважения.
Кузьма, устроившийся с винтовкой у окна, интереса к словам Дениса Васильевича не проявлял, но время от времени косился на небрежно брошенный рядом со столом кошелек с вышитым шелком дворянским вензелем. Тощий, по правде сказать, кошелечек, но все же…
— Обратите внимание, пан Сигизмунд, на этот, извиняюсь за выражение, образец офицера так называемой «Великой армии» Наполеона Бонапарта. Грязен, небрит, голоден, завшивлен… Что еще? Убийца мирного населения. Кузьма, ты же мирное население, не так ли?
— Так оно и есть, ваше благородие, — согласился партизан, наконец-то разобравшийся в правильном титуловании капитан-лейтенанта. — Разве кто-то не верит?
— Он, — Давыдов показал на лейтенанта, изо всех сил пытавшегося выплюнуть сделанный из его же шарфа кляп. — Сомневается мусью.
— Можно я его стукну?
— Мы его еще не допросили.
— А после допроса? — Кузьма вытащил из-за пояса топор и ногтем опробовал остроту заточки. — Ой, а чего это с ним?
Француз замычал, дернулся несколько раз и затих.
— Сомлел, — вздохнул Давыдов и укоризненным тоном произнес: — Ты бы рожу попроще сделал, а то люди пугаются.
— Так не специально же, ваше благородие!
— И тем не менее… Вообще отвернись.
Для приведения пленника в чувство подошел все тот же капустный рассол, так как иных жидкостей в избе попросту не нашлось. Два кувшина, выплеснутых в лицо, и сильные похлопывания по щекам способствовали выведению лейтенанта из беспамятства. А чтобы не заорал, изобретательный пан Сигизмунд предложил надеть французу на голову обыкновенный глиняный горшок — пусть речь станет труднее разобрать, зато хорошо заглушит возможный крик.
Так и сделали. И первое, с чего начал избавленный от кляпа лейтенант, так это с предъявления претензий:
— Вы не имеете права обращаться подобным образом с офицером и дворянином!
На пана Пшемоцкого и Кузьму Петрова, не владеющих, французским языком, эмоциональное высказывание впечатление не произвело, но Денис Давыдов нахмурился:
— Я не вижу перед собой дворянина.
— Но позвольте…
— Не позволю! Благородное сословие во Франции истребили во время этой вашей революции. — Последнее слово Денис Васильевич произнес с нескрываемым отвращением. — Так что учтите — законы Российской империи чрезвычайно строги к самозванцам. Традиции…
— Мои родители успели бежать в Англию.
— Вот как? — воодушевился капитан-лейтенант. — Это же полностью меняет дело! Ну что же вы сразу не уточнили такой важный момент?
— Не успел, — прогудел из-под горшка француз. — Но как это повлияет на мою судьбу?
— Судьбу? О какой судьбе можно говорить, если по указу Его Императорского Величества любой англичанин, вступивший на русскую землю, подлежит незамедлительному повешению? Так что успокойтесь, пытки вам не грозят, а веревка довольно милосердна и не принесет лишних страданий. Мыла только нет, уж извините.
Но что-то в интонациях Дениса Васильевича прозвучало такое, что обнадежило лейтенанта и дало пищу к размышлению и новым вопросам:
— Есть иные варианты?
— Сколько угодно, сударь. Во-первых, мы вас повесим.
— Не подходит.
— Согласен. Во втором случае вы будете расстреляны после допроса с пристрастием как военный преступник. Нет, не перебивайте… Еще я могу отдать вас в руки этого крестьянина.
— А живым остаться нельзя?
— Ну почему же? В жизни есть место не только подвигу, но и чуду. Если расскажете о диспозиции и ближайших планах вашей армии… то кто знает, как оно повернется?
— Все расскажу. Спрашивайте, месье!
ГЛАВА 8
И опять дорога. Бескрайняя русская дорога, с которой куда-то исчезли привычные еще пять лет назад глубокие ямы и заполненные жидкой грязью колеи. Гравий поверх толстой песчаной подушки тихонько похрустывает под конскими копытами, и размеренный звук располагает к размышлениям. На этот раз всадников трое — двое чуть впереди, а последний немного приотстал из-за норовистого жеребца, приучаемого плеткой к новому хозяину.
— Вряд ли наш поступок можно назвать благородным, Денис Васильевич, — пан Пшемоцкий первым нарушил молчание. — Неужели нельзя было взять пленного с собой?
— Знаете, Сигизмунд Каземирович, — ответил Давыдов, — я ведь его не обманул. Ему кто-нибудь обещал жизнь? Нет! Лейтенанту дали надежду на чудо, но оно, увы, не случилось.
— Вы правы, — кивнул поляк. — Но все равно в душе что-то скребет. Будто ежик внутри поселился и постоянно ворочается. Нехорошо…
— Мне тоже, — согласился капитан-лейтенант. — Знаете, даже сон наяву почудился… Видел себя гусарским полковником, и в том сне я приводил в Юхнов бесчисленное множество пленных. Не одновременно, конечно, но часто.
— Странно, — покачал головой Пшемоцкий. — Где мы, а где тот Юхнов?
Денис Васильевич пожал плечами и не ответил. Так и поехали дальше в полном молчании. Каждый в своем молчании.
Кузьма Петров вообще говорил редко, только время от времени материл ведомых в поводу заводных коней, доставшихся в наследство от французских егерей, да поглаживал оцарапанную пулей ногу. Ранение пустяшное, с такой плотностью неприятельского огня при отступлении из деревни могло и серьезней зацепить, если вообще не убить, но довольно болезненное. Но не беда — трофейный гнедой мерин с лихвой окупит все тяготы и лишения службы с новым командиром, как прошедшие, так и будущие. А они грядут, тут к бабке не ходи… Но выгодно же! Кошелек с восемью двойными наполеондорами грел душу, а ведь это только начало! К концу войны можно на собственную маслобойку заработать, а то и паровую мельницу в Смоленске поставить. Или одно другому не помешает?
Пан Сигизмунд пребывал в молчании совсем по иной причине. Нет, он более не переживал об убитом французском лейтенанте — Денис Васильевич все объяснил, а смерть от удара ножом в сердце достаточно благородна… Вот если бы горло перерезал, как барану! Но, хвала Иисусу Сладчайшему, русский офицер повел себя на редкость благопристойно, и претензий к нему нет. Другая мысль угнетала отважного потомка герба Радом. Даже не угнетала — вводила в полное уныние.
Умом и рассудком он понимал, что воевать втроем против многочисленного противника — попросту глупость, но поколения благородных предков смотрели с небес укоризненно на отступившего перед опасностью потомка. Душа болела и плакала, разве что кровью не обливалась. Даже брошенные капитан-лейтенантом гранаты не успокаивали — много ли толку от тех гранат? Ну, человек пять-шесть побили, и это в лучшем случае. И троих, выскочивших на звук взрывов, взяли на сабли. Но Давыдов еще и ругался, что не получилось уйти тихо. Странный он какой-то.
