— Ладно, сейчас привезу, — я повесил трубку и повернулся к Гужевому. — Скоро приду. Надо смотаться по делам. Ты тут пока располагайся. Подушки и одеяло — в шкафу.
Ваня кивнул и направился к дивану, а я вышел в ночь.
* * *
Небо было таким чёрным, что казалось густым, как разбавленный деготь, на горизонте мигали огни редких машин. Я свернул на просёлочную дорогу и въехал в массив, где стояла дача Кулебякина, и уже у ворот меня встретил Эдик — в рабочей одежде, весь в краске и с довольной ухмылкой.
— О, Саныч! Ну, ты вовремя! Давай целлофан сюда, будем «лабораторию» делать.
Я бросил на землю сверток, Эдик тут же его схватил и с энтузиазмом развернул.
— Значит, так, краску будем лить по методу Гогена.
— Гогена? — я прищурился. — Не понял. Это ты сейчас о французском художнике?
— Ну а о ком ещё? — Эдик ухмыльнулся. — Только он-то картины писал, а я по железу буду разводы делать. Искусство, понимаешь?
Я усмехнулся.
— Эдик, ты не художник, ты спекулянт.
— Ну и что! Одно другому не мешает.
Мы натянули целлофан, закрепили его, соорудили покрасочную камеру. Работа пошла быстро — Эдик скакал вокруг, напевая что-то себе под нос, объяснял, как по высшему разряду сделает, а я просто кивал, помогал и слушал.
Когда я ему был больше не нужен, попрощался и направился обратно в отдел. Город уже почти спал, фонари лениво мигали, но я знал, что ночь ещё не закончилась. Ведь в Зарыбинске всегда что-то случалось, стоило только отвернуться.
Вернувшись в ГОВД, вошел через центральный вход, шел по скрипучему полу. Каждый шаг отзывался в деревянных перекрытиях, будто само здание отдела милиции предчувствовало беду. Стены старые, облупленные, пахли они сейчас чем-то тяжёлым, неуловимым — словно весь воздух был напоен тревогой.
Давно пора мне было поднять вопрос о строительстве нового здания! Вот только сейчас с Сафроном разберусь, а потом займусь плотно. В дежурной части за стеклом мирно сопел Баночкин. Его голова свесилась набок, грудь равномерно поднималась и опускалась. Он даже не заметил, как я прошёл. Чутьё подсказывало — что-то не так. Я взглянул в сторону кабинета следователя. Горел свет, видимо, вызвали ночью дежурного следака. Но было тихо. Слишком тихо. Ни шороха, ни привычного стука клавиш пишущей машинки, ни позвякивания чайной ложечки о стакан. Глухая, давящая тишина. Черт, почему у меня так смутно на душе?
Я поднялся на второй этаж и открыл дверь своего собственного кабинета. Темно, как в склепе.
— Ваня, ты спишь? — позвал я. — Ваня?
И прислушался. Тишина. Мёртвая. Никакого храпа, никакого сопения. Больше я ждать не стал. Щёлкнул выключателем, и картина, открывшаяся мне, врезалась в сознание, как нож под рёбра. На диване, укутанный в одеяло, лежал человек. Лица не видно. И из его спины торчал нож. Огромный, засаженный по самую рукоять — точно в ту точку, что даже со спины достанет до сердца. Я замер. В груди сжало всё исполинской ледяной рукой. Гужевой был мертв.
— Чёрт… Ваня…
Я шагнул ближе, но уже знал — бесполезно. Всё кончено. Гнев вскипел мгновенно. Не просто убили. Убили так, как мог только один человек в этом городе: точный, сильный удар, без единого шанса выжить. Несомненно, это был Сафрон Грицук. Я рванул вниз, пролетая ступеньки, влетел в дежурку и схватил Баночкина за грудки.
— Твою мать! Кто входил⁈ Ты почему не смотрел⁈
Баночкин проснулся, вскинул взгляд в панике, его заспанное лицо стало серым, как мокрая зола.
— Никто не входил, Саныч, клянусь!
— Ваню… убили.
Баночкин выпучил глаза, у него подкосились ноги — кажется, только я его и держал. Он схватился за стол, бормоча:
— Как… кто… Господи…
Я метнулся к телефону.
— Всех поднимать. Отпускников тоже — в город. Проверять вокзалы, дороги, квартиры, сараи, чердаки! Вызови главк. Доложи: убит сотрудник.
Баночкин метнулся к аппарату, а я снова пошёл наверх, поглядеть на свою несостоявшуюся смерть. Ведь на месте Гужевого должен был быть я.
Вошёл, отдёрнул одеяло. Посмотрел на лицо Вани. Спокойное, умиротворённое. Будто уснул и не проснулся. Я сжал кулаки. Ваня не должен был умирать. Я вскинул взгляд. На стене — кровавый знак, только сейчас я заметил, что на серой известке что-то выведено красным. Пальцем по штукатурке. Сафрон оставил метку — фашистская свастика, нарисованная кровью жертвы. Видимо, Сафрон успел нахвататься у Святоши этой нацистской мерзости. Или просто решил так показать себя? Больше ничего и рисовать-то не умеет.
Ногти впились в ладони в бессильном гневе, а зубы стиснулись до скрипа. Я осмотрел диван, а затем снова перевел взгляд на чертову свастику, и холод внутри сменился осознанием: Ваня спас мне жизнь. Я должен был быть здесь, в этом кабинете. Но я поехал к Эдику. Сафрон не проверил, кто здесь, он просто ударил. Убил Ваню, думая, что это я.
Судьба всегда ищет баланс. Вот Гурьев. Я нашёл его и наказал. Тем самым предотвратил катастрофу в другой жизни. Но перед этим Гурьев успел прострелить мне дверь машины, и я ушёл на дачу Кулебякина, а Сафрон нанёс удар — и промахнулся. Попал по другой судьбе.
Неужели, если кто-то выживает, то кто-то должен умереть? Так?
Нет!
Я стиснул зубы. Никто не будет умирать. Ни вместо, ни просто. Я сам вершу судьбу. А всё остальное — брехня! Я достану тебя, Сафрон. Лично! Порежу на куски, скину в тот же колодец, что и Гурьева. И тогда больше никто никогда не погибнет. Я взглянул на стену.
На кровавый знак.
Вот только найти бы ещё Веру… Где же она может быть?
Глава 18
Внутри всё кипело, словно в адском котле, но мысли работали четко, как часы. Кто-то должен был видеть Сафрона, иначе никак — в этом городе даже ночью нельзя раствориться бесследно. Но кто? Я не мог ждать, пока свидетели объявятся сами. Или он прячется не в городе? Но где?
Как, чёрт возьми, злоумышленник смог проникнуть в здание ГОВД? Но, поразмыслив, я понял, что труда это ему не составило: почти все здания милиции сейчас — это буквально проходной двор, где пока не налажен настоящий пропускной режим, никаких постовых на КПП нет, и граждане заходят свободно. Дежурный, а тем более Баночкин, мог не заметить, как убийца просочился мимо. А возможно, он вошел и не через дверь.
Я спустился на первый этаж, осматривая окна с холодной расчётливостью и ясностью. Вот и оно, это место. В одном из окон рама оказалась выдавлена снаружи, словно кто-то просто выломил её, сломал шпингалет и проник через окно, как к себе домой.
Что ж, вот и разгадка.
— Валентин, я нашел место проникновения, — холодным, не своим голосом сообщил я криминалисту. — Нужно поискать следы.
Тот еще не закончил в моем кабинете, но, прервавшись, спустился теперь на первый этаж. Кабинет от нас уже никуда не денется, сейчас главное — окно отработать, пока кто-нибудь его не залапал и не закрыл.
Но следов рук на подоконнике обнаружить не удалось.
Зато там отобразились грязевые разводы. Налипли комочки почвы или что-то еще. Странного вида, будто принесенные издалека на подошвах ботинок. Следы обуви смазаны, рисунок не считывался, ну или тот, кто их оставил, специально смахнул за собой, зачищая следы, разве что частицы почвы остались. Их убийца не принял во внимание.
— Интересно… — Валентин подцепил шпателем кусочек вещества и поднял на свет. — Никогда не видел такую почву. Нужно отправить ее на почвоведческую экспертизу.
Я пригляделся к находке: землянистый оттенок, темно-коричневый, но с едва уловимым синим отблеском, словно сама природа пыталась оставить знак. Я растер грязь между пальцев — медленно, изучая каждую частичку. Это и правда было нечто необычное, так что я дополнительно выдал приказ Валентину собрать вещество и тщательно упаковать, обеспечив сохранность образца — хоть и знал, что он и без моих ценных указаний будет аккуратен. Таков уж Загоруйко, а тем более, когда дело касается своих.
