Но миссис Прюн только с сожалением покачала головой:
— Как раз наоборот. Миссис Гибсон вполне здорова, просто она не желает больше знать тот, внешний мир. Она здесь по собственному выбору, если так можно сказать; она отдалась своей скорби — и теперь не хочет соприкасаться с суетной стороной жизни. Думать о пропитании, о заработке… Она вполне здорова, да. И именно это может производить… тяжёлое впечатление.
— Почему же? — вырвался у меня не вполне вежливый вопрос.
Пожалуй, я была удивлена, и потому не смогла сдержаться.
Миссис Прюн не ответила; зато ответил Эллис, и весьма неласково.
— Потому что обычный здоровый человек может себе позволить погрузиться в скорбь и отрешиться от тягот мира, только если кто-то возьмёт эти тяготы на себя, — буркнул он, отворачиваясь. — Не думать о пропитании, потому что кто-то другой оплачивает обеды и ужины; проводить дни в печали, потому что нет других забот, и даже за могилой ухаживает кто-то другой. И, знаете ли, иногда смотреть на человека, по собственному выбору растрачивающего свою жизнь, тяжелее, чем на больного, полоумного и беспамятного.
— И всё же следует уважать чужую скорбь, — поспешно добавила миссис Прюн, и с изумлением я поняла, что она, скорее, согласна с Эллисом, хоть ей вряд ли по нраву его выбор слов. — В чём бы она ни проявлялась.
Пока мы шли к нужной комнате, я подумала, что, наверное, понимаю миссис Гибсон. И уж тем более не могу её осуждать! Хоть у меня самой и не было возможности «отрешиться от тягот мира», я по сути поступила так же, когда осталась одна: отказалась от своей жизни, заместила её непрестанным трудом, чтобы сохранить то, что досталось мне в наследство. Нет, не только кофейню… Ещё и репутацию, и образ мыслей.
И кто знает, как повернулась бы судьба, если б мы не встретились с Эллисом.
К сражению с Валхом я бы точно не была готова.
— Пришли, — негромко объявила миссис Прюн, остановившись перед одной из дверей, и неуверенно переступила с ноги на ногу, вцепляясь пальцами в собственные траурные юбки. — Лучше… лучше будет, если я подожду вас где-нибудь ещё?
Эллис помедлил с ответом, проводя рукой по двери, тонкой, как шляпная картонка. На мгновение лицо у него словно заострилось, а глаза стали холодными, как ноябрьское небо.
— Миссис Гибсон знает вас? — спросил он негромко.
— Да… Я навещаю время от времени и её, и других обитателей дома, — откликнулась миссис Прюн, глядя вниз. — Не слишком часто, конечно. Однако моё лицо ей должно быть знакомо: она ведь здесь уже давно.
Последняя фраза отчего-то зацепила Эллиса, и он замер.
— Насколько давно?
Миссис Прюн нахмурилась:
— Около шести лет. Раньше, кажется, жива была тётушка мистера Гибсона, которая следила за хозяйством и ухаживала за миссис Гибсон.
— Вот как… Поместить сюда человека ведь стоит денег? — спросил Эллис и оглянулся по сторонам. — Дом большой и явно построен не так уж давно. Освещение не газовое, а электрическое, есть своя прачечная, большая кухня. За больными присматривают не только монахи. Тут есть доктор и, полагаю, не один, горничные, садовник… На обычные пожертвования не разгуляешься, да и вряд ли этих самых пожертвований так уж много. Здесь ведь не чистенькие, очаровательные дети-сиротки. На безумцев, пусть даже тихих и мирных, людям смотреть не нравится. Общество старательно делает вид, что их и вовсе нет — ну, только если не появляется очередная скандальная статья где-нибудь в жёлтой газетёнке, единственное назначение которой — развлечь грубую публику. Скажите, ведь «благотворители», о которых вы упоминали раньше, это на самом деле родственники больных? Они оплачивают пребывание, так?
— Деликатный вопрос, — вздохнула миссис Прюн. — Мы не требуем денег, конечно. Но у большинства обитателей дома действительно состоятельные семьи, которые не жалеют денег на поддержку… Мой брат бы хотел принимать всех, кто нуждается в помощи, но мест не так уж много, как можно подумать, и приходится делать выбор. Иногда… иногда в пользу более щедрых благотворителей.
— Выбор делать всегда тяжело. Зато у вас здесь большая любящая семья, а не помесь тюрьмы с лечебницей, как это обычно бывает, — утешил Эллис её по-своему, как мне показалось, вполне искренне. — За миссис Гибсон платят? Если да, то кто это делает?
Вопрос был, на мой взгляд, простой и естественный, но миссис Прюн растерялась.
— Чтоб узнать точнее, надо заглянуть в приходно-расходные книги, — ответила она. — Управляющий знает лучше… Хотя вчера брат, по-моему, упомянул, что у миссис Гибсон несколько попечителей.
— Он так сказал?
— Кажется, — кивнула миссис Прюн неуверенно. — Мы можем заглянуть в книги позже, если это важно.
— Обязательно, — просиял Эллис. — А теперь пойдёмте наконец к миссис Гибсон. Вы первая, миссис Прюн: будет лучше, если сперва она увидит знакомое лицо.
Проходя в комнату, я обратила внимание, что щеколда была снаружи, а не внутри: больного могли запереть, но сам он затвориться в своих покоях не мог. И отчего-то мне стало от этого не по себе.
«Похоже на ловушку».
Помещение представляло собой нечто среднее между спальней и гостиной. Тут в одном углу стояла большая кровать, а в другом, у окна, разместился столик и подле него несколько кресел. Миссис Гибсон сидела там с книгой — высокая, немного сутулая женщина со светлыми, чуть рыжеватыми волосами. Она была в глубоком трауре — ни украшений, ни даже оборок на блузе, юбки самые простые и жёсткие даже на вид. Перед ней лежала книга — не то жития святых, не то притчи. Обои тёплого бежевого оттенка создавали впечатление залитой солнцем комнаты, хотя за окнами по-прежнему клубился туман; светлые занавески слегка колебались на сквозняке; на подоконнике алела герань — единственное яркое пятно в этом царстве спокойствия и безмятежности.
Сильно пахло мятными каплями.
Когда мы вошли, миссис Гибсон даже не обернулась.
— У нас гости, милая, — мягко произнесла миссис Прюн и, подойдя ближе, положила ей руку на плечо. — Мы поговорим немного, а потом уйдём.
Миссис Гибсон не шевельнулась; я подумала, что, наверное, отвечать она не станет тоже, когда прозвучал вдруг надтреснутый голос.
— Мне не о чем говорить. Больше ничего не имеет значения.
Дыхание у меня на миг перехватило; всё, что мы обсуждали до этого, стало неважным. Страшно было даже вообразить, что чувствовала миссис Гибсон, снова и снова вспоминая о смерти своей дочери… Я хотела было уже попросить Эллиса, чтоб он вёл себя более мягко и не мучил бедную женщину вопросами, а потом поняла, что взгляд его направлен куда-то вбок. На прикроватный столик у кровати, укрытый кружевной салфеткой.
На столике стояла маленькая баночка крема — аккуратная, из гранёного стекла, с чёрной крышкой и красной окантовкой.
Крем, очевидно, был любим — и использован уже наполовину.
— И тем не менее, — произнёс Эллис, переводя наконец взгляд на светловолосую женщину, отрешённую и точно окутанную светом; полагаю, впечатление производил контраст между белой, чуть розоватой кожей, светлыми волосами и траурной одеждой. — Вы всё ещё помните, как выглядела ваша дочь?
Водянисто-серые глаза широко распахнулись — миссис Гибсон наконец-то вышла из своего оцепенения.
— Я никогда её не забуду! — хрипло выдохнула она, оборачиваясь прямо к Эллису, принявшему сейчас кроткий и одухотворённый вид, чему немало способствовала седина в волосах и задранные страдальчески брови. — О, моя Конни… Я вспоминаю о ней каждый миг!
Эллис сделал шаг вперёд, затем другой — очень плавно, с чарующей и одновременно скромной полуулыбкой, будто бы заискивая перед собеседницей, и опустился на кресло, вынимая из-за пазухи газету.
— На днях я наткнулся на статью… О вашей дочери, миссис Гибсон, о несчастной Конни. И мне кажется, что тут скрывается какая-то тайна. Особняк Каннинга… Это ведь произошло там?
Он чуть наклонился, мягко заключая нежную, ухоженную руку миссис Гибсон в свои ладони, и посмотрел снизу вверх — пытливо, сочувственно. А миссис Гибсон смотрела то на газету, то на него, снова и снова переводила взгляд, пока наконец не произнесла тихо:
