— Значит, всё-таки она существует, эта АЭС, — задумчиво проговорил Величко, когда Марат наконец замолчал.
— Вы знали? — встрепенулся тот.
— Да ну, Марат, откуда? Просто, если человек не дурак, то рано или поздно такой или похожий вопрос в голову приходит.
— Погодите, — Мельников, который всё это время слушал Марата, не перебивая, подался вперёд, чуть привстал, ухватившись длинными пальцами за край стола. — Получается, всё это время у нас в Башне был альтернативный источник энергии. И вы об этом знали и молчали? Савельев знал и молчал? И даже тогда…
— Так ведь нельзя было говорить, — просто ответил Руфимов и бесхитростно поглядел в лицо Мельникову, где метался и гнев, и ошеломление, и ещё бог знает какие чувства.
И Олег понял. Тяжело осел на стул, посерел лицом.
Конечно, Савельев знал. Уже тогда знал — Величко догадался, что Олег подразумевал под словом «тогда». Знал, что есть источник энергии в Башне и достаточно его просто запустить, и не было бы всех этих жертв. М-да нелегко Павлу Григорьевичу тот закон дался, не просто нелегко, а трудно, чертовски трудно…
— Так, Марат, а от меня какая помощь тебе требуется? — Величко оторвался от мыслей о Савельеве и обратился к Руфимову. Обратился больше так, для проформы, потому что уже знал, о чём примерно тот попросит.
— Деньги нужны. Материалы. Руки рабочие тоже не помешают, — принялся перечислять Марат. — Пока Павел был жив, всё это выделялось, он-то понимал, как никто другой. Уровень воды падает и даже быстрее, чем мы предполагали. Как только будет достигнута критическая отметка, начнем постепенно снижать нагрузку на Южной станции.
Руфимов полез в технические дебри, и, обычно довольно косноязычный, тут излагал достаточно складно, старясь объяснить и донести свою мысль. Олег его слушал внимательно, а сам Величко уже примерно всё понял и просто молчал, глядя на худое лицо Марата, ловя тревожный блеск в его чёрных глазах. Внезапно пришла мысль, что вся это крысиная возня в Совете — мелко и пошло, потому что если сейчас Марат Руфимов не сделает то, что должен сделать, то за все их жизни, всех тех, кто, развалившись в мягких креслах, мнит себя властителями судеб, всех этих интриганов, тёмных лошадок и их соратников — за всё это никто не даст и ломаного гроша. Потому что на этот раз законом не отделаешься — оставшись без энергии, сдохнут все. Именно так. Сдохнут.
— Так почему, Марат Каримович, — Мельников откуда-то из недр памяти выудил отчество Руфимова. — Так почему же вы не сказали это на Совете? Ведь ситуация действительно критическая.
— Я хотел, — честно признался Марат. — Хоть Павел и запретил говорить, но сейчас я просто оказался в безвыходном положении. Но… там такое творилось, вы же видели. А потом ещё этот план…
— И правильно сделал, что не сказал, — кивнул Величко.
— Почему? — недоуменно уставился на него Мельников.
— Потому что Савельев не велел. И не без основания. Ни к чему им знать. И вот что, — Константин Георгиевич повернулся к Руфимову. — Людей я тебе дам. И технику. И со средствами поможем. Не беспокойся, Марат. Запустим АЭС. Всем миром поднажмём и запустим.
Глава 15. Павел
— Паш, — Аня толкнула его локтем и, наклонившись к самому уху, быстро зашептала, щекоча его своим горячим дыханием. — Сейчас твой папа выступать будет. Смотри.
На трибуну вышел отец. В светлой рубашке, без галстука, верхняя пуговица расстёгнута — ни галстуки, ни пиджаки отец не любил. Поправил светлые волосы, прошёлся пятернёй по густой, уже начавшей седеть шевелюре, улыбнулся всем открыто, весело, помолодел лицом.
— А сейчас, ребята, о тех замечательных и волнующих исторических событиях нам расскажет очевидец и участник, сражавшийся в отрядах генерала Ровшица, Григорий Иванович Савельев, — Зоя Ивановна, в парадном костюме и застёгнутая на все пуговицы, с фальшивой приклеенной улыбкой, отошла к краю сцены, освобождая место для почётного гостя.
Пашка замер, почувствовав, как внутри тёплой волной разливается гордость за отца и радость от того, что он, Пашка Савельев, тоже причастен. К тем героическим дням, к истории, которую делал его отец и такие люди как отец. Он был бесконечно счастлив, и это счастье заставляло его быть добрым ко всем. Даже к дураку Коновалову, который восхищённо сопел, сидя на ряд впереди — Пашка видел его кучерявый рыжий затылок и зардевшиеся от волнения острые оттопыренные уши. Даже к идиотке Мосиной, вечно цепляющей Аню, Пашкиного самого лучшего в мире друга. Даже к Змее, с притворно-ласковой улыбкой на тонких губах оглядывающую их четвёртый класс. Сейчас Пашка любил их всех. Потому что его отец стоял на сцене и говорил. Негромко, чётко, уверенно, и каждое произнесённое отцом слово прочно оседало в голове, в сердце, и Пашке самому хотелось туда, в тот трудный двадцатый год, чтобы быть рядом, вместе с отцом…
Павел отложил последний отксерокопированный листок дневника. Хотел с силой сжать в кулаке, скомкать, но вместо этого бережно опустил на стол, рядом с каким-то списком — рядами знакомых фамилий со знаками вопроса напротив некоторых. Хотел отвести глаза, но не мог. Убористый почерк Игната Ледовского настойчиво лез в глаза, мелкие округлые буквы, похожие на маленьких чёрных жучков, торопливо разбегались в разные стороны, за неровные поля, очерченные явно не по линейке, а от руки.
…Тогда в четвёртом классе это был единственный раз, когда отец согласился выступить перед учениками на традиционном празднике — Дне Генерала Ровшица, так в Башне называли день, когда произошёл переворот. Скорее всего, отца уговорила Змея, Зоя Ивановна, возможно, подключив школьную администрацию, и отец пришёл, вбежал на сцену совсем по-мальчишечьи, быстро, споро, и у Пашки зашлось сердце от гордости и любви к этому большому и сильному человеку.
Он наизусть знал то, о чём рассказывал в тот день отец. Он готов был рассказывать вместе с ним и, наверно, невольно повторял про себя всё, что тот произносил, говорил с ним в унисон, едва заметно шевеля губами. Сколько раз он слышал все эти рассказы дома — про генерала Ровшица, про схватки и бои на нижних и верхних этажах, переживал, бредил теми событиями, ненавидел заговорщиков, которые не хотели отдавать власть народу, яростно ненавидел, всем своим мальчишечьим сердцем и мечтал только об одном — быть в те далёкие дни вместе с отцом, храбрым и благородным Гришей Савельевым.
— Вот видишь, Борь, как оно бывает…
В груди неприятно кольнуло, и он судорожно вцепился побелевшими пальцами в спинку стула. Борис мгновенно приподнялся со своего места, подался вперёд, по бледному лицу рябью прошёлся страх.
— Сиди, — остановил его Павел. — Это не рана, не бойся. Другое это.
Это и было другое. Отвратительной, гнетущей тоской потянуло сердце, скрутился внутри болезненный узел — рубануть бы с плеча, да невозможно. Там ведь всё в этом узле: и любовь к отцу, и обида на мать, и крики их друг на друга, обжигающие ненавистью, и холодные бабкины глаза, ярко-синие, словно лёд, и музыка, зажатая стенами ненавистной квартиры, и тонкие белые пальцы бабки на плечах матери, вцепились нервно, не оторвать — останься, Ленуша, не уходи, к нему не уходи…
— Я ведь думал всегда, они просто друг друга не любят. Живут по инерции, семья, ребёнок, я, то есть, — Павел разжал руки, выпустил спасительную спинку стула. — А оно вон как. М-да…
Всего-то пара скупых строчек в дневнике давно умершего человека, и всё стало понятно. Сложилась картина, нет больше белых пятен, герои заняли положенные места. Только вот беда — на картину эту словно ведро чернил вылили, расплескали злой и щедрой рукой, всех задело, никто чистеньким не остался.
— Брось, Паш, — Борис покачал головой. — Подумай, какое тогда было время. Тебе ж уже не одиннадцать, понимаешь, что к чему.
Про время и отец говорил. Этими же самыми словами. Чем старше становился Павел, тем реже звучали в доме рассказы про восстание, всё злее и закрытей становилось лицо матери, и отец, оглядываясь на её застывшее лицо-маску, всё чаще повторял, словно оправдывался (а, может, и оправдывался), про жестокое время…
