Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич

— Дело говоришь! Молоток! Держи «пять»! — подхватили взрослые, поддерживая пацана и хлопая его по плечам. — Мужик!

Мальчишка аж покраснел от счастья.

Да и говорил он совсем как взрослый, впрочем, взрослыми теперь становились очень рано. Новое время просто не давало времени на беззаботное детство.

Через пятнадцать минут (часы Димон всем показал с деланной небрежностью) они были у поста на южной оконечности лагеря, который, судя по корявой надписи, назывался «КПП южное».

Только сейчас Окурок оценил, что поставили эти блокпосты с таким расчетом, чтоб нельзя было пройти незамеченным. Вдоль "периметра" вырубили все высокие кустики, убрали весь хлам и сломали все заборы и сараи, чтоб получившаяся полоса шириной метров в тридцать прекрасно просматривалась в обе стороны. И простреливалась. Уже строились и смотровые вышки.

Вдоль границы занятого чужаками участка как раз лениво шел патруль: два бойца в мохнатых меховых шапках и такая же лохматая черная собака. Псина злобно рыкнула на Окурка. Если бы он недавно не набил желудок зайчатиной, у него потекли бы слюнки при виде этой упитанной животины. Очень уж вкусны жаренные псаки. Он слышал, что «сахалинцы» привезли с собой целую свору — не меньше десяти кобелей и сук. Животные это были злющие и умнющие, ничуть не хуже их диких, вернее, одичавших собратьев. Если верить слухам, псарня располагалась не на территории бывшего совхоза, как конюшня, а где-то рядом, в одном из дворов. Кормили животных мясом.

Рядом с постом на железной треноге стоял прожектор, сейчас выключенный, да и похоже не подсоединенный к источнику тока. А еще была насажена на металлическую ограду голова с вытаращенными глазами. Их никто еще не выклевал. Присутствие людей, собак, шум от проезжающих в обе стороны машин отпугивал даже самых наглых ворон. С большим трудом Окурок узнал в голове то, что осталось от Лехи Белкина. Среди охранников Гоги он был одним из самых нормальных и часто давал курево и жратву, не в долг, а просто так. Именно он нарушил тишину во время казни мольбой о пощаде. Он действительно был местным, хотя не только он один, и где-то в деревне жила его мать. «Интересно, видела ли она это?»

— Стой! — возле самого шлагбаума добровольцам внезапно перегородил дорогу молодой чернявый парень с эмблемой "Казбека", в наглухо застегнутом бушлате и берете на голове, перепоясанный ремнем. — Кито такой? Куда идэш?

— Димон, скока лет, скока зим! Пропусти их, Ахмет, — раздался знакомый голос, и из сторожки к ним вышел Упырь собственной персоной, жующий сушеную рыбку. — Это свой. Его ждет Генерал. И Мустафа-хаджи тоже ждет. Остальные тоже пусть проходят.

Упырь был тощий и имел яйцевидную голову и глаза чуть навыкате. Глаза у него иногда дергались. Говорили, что он нюхал какую-то токсичную дрянь. За ним стоял толстобрюхий мужик по кличке Компот и еще двое незнакомых "бешеных". Или теперь их надо было "церберами" называть? Все при полном вооружении, автоматы на ремнях, но вид расслабленный. Крутые, блин, нашлись.

— А... понять, — кивнул парень и отодвинул шлагбаум из железной трубы. — Проходитэ! Оружия оставьтэ в караулка.

— Ну, привет, Петруха. Это откуда такой лось взялся? — спросил Димон старого кореша, указывая на удаляющегося бойца-постового.

— Шайтан его знает, — пожал плечами Петька Упырь. — С какой-то долины в горах. Все вокруг их подохли, они одни там остались и куковали лет сорок, думали, что всех праведников Аллах к себе призвал, а они нагрешили. Ихнего языка никто даже в "Казбеке" не понимает, но по-нашему он быстро балакать наловчился, хоть и коряво. Говорит, старики научили в детстве, но подзабылось.

— Скажи ему, что голова завоняет скоро, — хмуро бросил Окурок.

— А он тебе ответит «новий отрэжим», ха-ха, — ответил Упырь, и «бешеные» заржали, как кони, так что забряцала их амуниция. — Да это не он придумал ее тут насадить. Так командир сказал! Чтоб все ходили и трепетали... А круто мы их порвали? Как тузик грелку. Всего трех человек потеряли, да и то салаг, которые сами под молотки вылезли.

— Это за весь бой, что ли? — Окурок понял, что речь шла о вчерашнем штурме.

— Настоящего боя и не было. Все сделали диверсанты. Ну, лазутчики. Сняли часовых, захватили все три танка, в землю врытых. Пулеметы с них развернули. Окружили казарму, всех там покрошили в капусту. Гогу поймали то ли в койке с одной из его шмар, то ли на горшке тужащимся. Только человек десять с Королёвым закрылись в доме прислуги и сдаваться не хотели. Тогда по ним пальнули для острастки из пушки. Самому Королеву тоже ожерелье дали примерить. Прямо у асиенды. Ох и орал он… Я его спрашиваю: «Че, больно тебе?» А он не отвечает, знай себе вопит…

Это хорошо, подумал Димон. Человеку человеческая смерть, а собаке — собачья. Впрочем, никакая собака не сравнится по подлости с гадом, из-за которого Окурок когда-то едва не расстался с жизнью.

— Вы еще успеете поговорить, любезные! А сейчас попрошу внимания, — из вагончика вышел еще один человек. Голос его, хотя и выдавал почтенный возраст, звучал властно и твердо, почти как у Уполномоченного. Это был высокий седобородый старик в светло-зеленой камуфляжной куртке, раньше такие носили военные стран Наты, с которой Россия воевала. На голове у него была арафатка, намотанная на манер чалмы и делающая его похожим на джинна из детской книжки. — Салам алейкум. Можете называть меня Мустафа Ильясович, а можете — Мустафа-хаджи. Как вам ближе. Я зам по личному составу. Замполит. Ну и еще иногда по огневой подготовке, но это для души.

Несмотря на почти коричневую кожу, говорил он без акцента, а речь была, как у «прежних» — грамотная, хоть обзавидуйся.

— Вы меня извините, у меня мало времени, — продолжал восточный человек. — Поэтому я посмотрю на вас прямо здесь. Становитесь в шеренгу, пожалуйста. Не обязательно по росту.

После недолгой заминки добровольцы встали в ряд. Мустафа Ильясович прошел вдоль строя и перекинулся парой слов с каждым. Видно было, что взгляд у него цепкий и все он замечает, даже то, что у одного шнурки на берцах плохо завязаны («Завяжи, а то упадешь, мил человек»), а у другого куртка мала («Попроси поменять, родной. Лучше взять на размер больше, всегда можно затянуть»).

Чуть дольше он задержался возле Иваныча, самого старшего из них. Хотя, конечно, по сравнению с самим Мустафой, который явно захватил еще живого президента, тот был сущий мальчик.

— Болит? — спросил «джинн», после того как секунд десять всматривался в желчное лицо пятидесятилетнего добровольца.

— Ага. Бывает иногда.

Внезапно Мустафа ткнул его пальцем в грудину. Ткнул несильно, но Иваныч согнулся от боли, лицо побелело.

— Плохо. Совсем плохо, — пробормотал замполит. — Ты и без войны скоро совсем мертвый будешь. Канцер у тебя. Или рак, говоря по-простому.

Окурок знал, что такие подозрения у немолодого вдовца с соседней улицы давно были. Но в Калачевке врача не было, а личный доктор Гоги крестьян смотреть бы не стал (поэтому никто не жалел, что того врача убили при штурме).

— И пусть, — с жаром ответил Иваныч. — Все мы один хрен подохнем. Возьмите в отряд. Год-два у меня есть. А больше и не надо. Хоть умру человеком. Я стрелять умею. И с винтовки, и с автомата. И гранаты кидать могу, и ножи.

— Да будет так, — Мустафа-хаджи кивнул. — После меня вас еще Ольга посмотрит. Она начальник медицинской службы, начмед. Женщина, конечно, не человек… но она очень умная женщина. Она не будет возражать. Я скажу свое слово за вас.

Последним стоял Мишка. Возле него Мустафа тоже задержался чуть дольше.

— Ты хочешь сказать, что тебе восемнадцать, сынок? Я думаю, ты лжешь, — улыбнулся добрый старичок. — Нехорошо врать старшим, но я прощаю. Ты же из лучших побуждений. У нас во время похода на Израиль мальчишки на три года младше тебя воевали. И воевали хорошо. Не оставили от евреев камня на камне. И те, для кого ваш язык был родным — там тоже были. Взрослые. С одним мы в одном противотанковом расчете две "Меркавы" сожгли, пока его на куски не разорвало. Я тоже был молод. Хотя и немого постарше. Будет время, я расскажу вам про последний поход Халифата.