Его смешной и нелепый маленький кузен.
Выходит, что он знал, ещё тогда знал. И не только он один. Все в их семье знали, обсуждали, передавали ту давнюю историю друг другу и таили ненависть, вынужденные терпеть присутствие его отца, Григория Савельева, в их жизни. Того самого убийцы. Маленький мальчик Толя, на глазах которого застрелили его родителей, ничего не забыл. Ни самого убийства, что понятно — такое не забудешь, ни того, что он на самом деле вовсе не Ставицкий, а Андреев. И всё рассказал своему сыну, Серёже, передав тому по наследству ненависть к его отцу. А может, не только к отцу. Может…
Павел стоял посреди комнаты и вспоминал — своё детство, маленького Серёжу, длинные вечера в доме Ставицких, где он всегда чувствовал себя лишним, чужим. Странные взгляды, которые бросала на него его надменная бабка, Кира Алексеевна, отстранённость дяди Толи, за которой просматривалось что-то непонятное для Пашки, и виноватое выражение, нет-нет, да и прорывающееся на лице матери. Что же они чувствовали, все они, глядя на него, на его светлые вихры, серые глаза, веснушки, рассыпавшиеся по чуть вздёрнутому носу и круглому лицу, и видя за всем этим не его, Пашку, а Гришу Савельева, молодого, дерзкого, с чёрт его знает какими мыслями в юной голове.
Впрочем, Пашке тогда было плевать. Когда мать таскала его к родственникам, с этими посещениями его примиряло только одно — встречи с двоюродным братом, который ему всегда нравился, хотя он и не решился признаться бы в этом своим друзьям, а особенно Борьке Литвинову, скорому на насмешки и шалости. Но у Ставицких Борьки рядом с ним не было, поэтому можно было быть самим собой — играть с Серёжей, не обращая внимание на его стеснительность и нелепые огромные очки, рассказывать смешные истории из прочитанных книг или просмотренных фильмов, слушать самого Серёжу, когда тот, заикаясь и краснея, что-то рассказывал ему. Пашке всегда казалось, что у них с Серёжей хорошие отношения, и что там происходило в школе — не в счёт. Серёжа же должен понимать, что это другое. Совсем другое. А по-настоящему это когда вот так, наедине. Пашка совершенно искренне так думал и ловил те же самые мысли в тёплых Серёжиных глазах, неестественно больших за толстыми стёклами очков.
И вдруг теперь всё, что было, их семейные обеды, их с Серёжей игры в детской, предстали перед Павлом в другом свете. Ведь если Серёжа знал (а получалось, что знал), то не мог не возненавидеть его, Пашку. Но самое неприятное было не то, что Серёжа возненавидел. Тут он был в своём праве. Беспокоило другое — Серёжа скрывал свою ненависть. Всегда скрывал. И никогда не позволил себе ни одного срыва, кроме того раза, в кинотеатре, когда Борька стащил его очки. И эта скрытность не сулила ничего хорошего. Ведь, если допустить…
Павел мысленно вернулся в тот день, когда назначил Серёжу членом Совета. На самом деле, после смерти Кашина, Павел понятия не имел, кем его заменить. Финансовый сектор потрепали здорово, переусердствовали, что и говорить. Павел смотрел на ряды незнакомых фамилий, пребывая в полной растерянности, перебирал одну кандидатуру за другой и, наткнувшись на фамилию Ставицкий, даже не сразу сопоставил её с двоюродным братом — во взрослом возрасте они мало общались, и чем там конкретно занимался Серёжа, Павел особо и не знал. И ведь тогда он так ничего и не решил, отложил на время. А потом пришёл Серёжа.
Господи, он же сам к нему пришёл. Застенчиво улыбнулся, посмотрел своими мягкими глазами, стесняясь, разложил какие-то документы. Вот тогда у Павла и возникла эта мысль — выдвинуть своего человека. Кузена Серёжу. Родственника. Ему нужен был свой человек в Совете, и Павел ни на минуту не усомнился, что Серёжа — свой.
Должность на тот момент у Ставицкого была слабовата, у Кашина он не сильно продвинулся в карьере. Но Павел не стал придираться. Решил рискнуть. Понадеялся, что мозгов у Серёжи хватит, а свою робость он преодолеет со временем. Главное, что он на его, Павла, стороне, и, значит, не надо опасаться ножа в спину. Тогда Савельев отчаянно нуждался в своих людях. Особенно после того, как сам своей рукой подписал тот приговор, отправляя лучшего друга на смерть. И вот поди ж ты…
Проблемы с финансами начали всплывать сразу после назначения Ставицкого начальником финансового сектора. Павел связывал это с неопытностью Серёжи, с тем, что Кашин мог быть замешан в махинациях Литвинова, а значит, наверняка там и до Ставицкого было нечисто, а с приходом Сергея просто обнажилось, стало более заметным. А если всё неспроста, если причина явного провала в финансах вовсе не в старых грехах Кашина? Что, если Серёжа, его маленький застенчивый кузен, изначально вёл свою игру? Игру против него, Павла. Против сына убийцы его деда и бабки. И если допустить такую мысль, да ещё и привязать это к новому урезанному бюджету — чёрт, да именно Ставицкому было проще всего переделать этот чёртов бюджет…
Павел вышел из комнаты и ввалился к Борису. Даже не успев сообразить, что Литвинов наверняка спит — время-то было позднее.
Борис действительно спал. Точнее, дремал, сидя на стуле и зажав в руках многочисленные листки. На Пашкино вторжение он среагировал моментально — резко открыл глаза, выпрямился.
— Что? Не спится тебе? Всё-таки пришел просить, чтобы я тебе колыбельную спел? — насмешливо поинтересовался он, потягиваясь.
— Ставицкий, — сказал Павел. Ничего не поясняя, да и не надо было им ничего пояснять друг другу.
— Уверен? Я думал об этом, Паша… Хотя, если честно, больно уж бредово всё это звучит.
— Бредово, — согласился Савельев, подошёл, уселся на край кровати. — Звучит просто по-идиотски. Но если ещё раз сложить всё, что мы знаем…
Павел стал рассказывать Борису, что надумал у себя. Измученный мозг постоянно путался, усталость давала о себе знать, он перескакивал с одного на другое, мешал свои детские воспоминания с недавними раскладами в Совете. Спрятанные очки с порезанным бюджетом. Но, к счастью, Литвинову не надо было ничего разжевывать, суть Борька уловил сразу.
— Не помню я, если честно, тот случай в школе, ну так… смутно, — протянул Борис, выслушав путаные объяснения Павла. — Но если Серёжа действительно был с детства посвящён в ваши семейные тайны…
— Борь, тут же дело не в том, знал он или нет. Поставь себя на его место. Вот, представь, допустим, ты узнаёшь, что мой отец когда-то убил твоих деда с бабкой на глазах твоего отца. Как ты бы поступил?
— Как? Да, никак. Твой же отец это сделал, не ты. Ну, сказал бы тебе об этом, может, морду бы набил.
— И уж точно не стал бы делать вид, что любишь меня, как брата. Тем более, что необходимости в этом никакой не было, никто его не заставлял меня любить.
Борис задумчиво глядел на него, закусив нижнюю губу.
— А он скрывал, — продолжил Павел. — Всю жизнь скрывал. С самого детства. Понимаешь. Врал мне постоянно.
— М-да, — протянул Литвинов и закатил глаза. — Псих твой Серёжа. Форменный псих. Если он всё это время таился и вынашивал планы мести, то с головой у него явные проблемы. А нам как раз для полного счастья только поехавшего крышей родственничка и не хватало. Теперь полный комплект.
— Всё сходится, Борь, — Павел взъерошил волосы, устало вздохнул.
— Ну и?
— Что ну и? Пора принимать решение и заканчивать с нелегальным положением.
Борис удовлетворенно хмыкнул.
— Стало быть, Мельников?
— Мельников, — Павел слегка поморщился, но делать было нечего, он и сам это понимал. — Надо выходить на Олега. И чем скорее, тем лучше. Потому что, если Ставицкий перенёс свои обиды на меня, кто поручится, что он и на Нику всё это не перенесёт. Поди пойми, что у него в голове.
— Вот и славно, Паша. А я давно тебе говорил, но ты же упёрся, чёрт упрямый, с места не сдвинуть. Сразу надо было с Мельниковым связываться. Столько времени потеряли, — Борис поднялся со стула, отложил листки на тумбочку, прошёлся по комнате. — Значит, утром посылаем за Олегом. А теперь, Паша, тебе поспать надо — на тебя смотреть страшно. Ты и сам сейчас на психопата похож — помятый, безумный, глаза красные, больные. Так что иди к себе, ложись и спи. Или я действительно к кровати тебя привяжу и буду всю ночь петь колыбельные. А ты сам знаешь, со слухом и голосом у меня так себе.
