— Хочешь выпить? — спросил Пенденнис. На столе была собрана такая богатая коллекция спиртного, что у Робина закружилась голова от одного взгляда на нее. — Угощайся, чем хочешь. Мы никогда не можем договориться об одном и том же напитке. Портвейн и херес сцеживают вон там — о, я вижу, ты что-то принес, просто поставь на стол. — Пенденнис даже не взглянул на бутылку. — Вот абсент, вот ром — о, осталось только немного джина, но не стесняйся допить бутылку, она не очень хорошая. И мы заказали десерт в Sadler's, так что, пожалуйста, угощайтесь, иначе он испортится, если будет стоять в таком виде.
— Просто немного вина, — сказал Робин. — Если оно у вас есть.
Его коллеги редко пили вместе из уважения к Рами, и ему еще предстояло получить подробные знания о видах и марках алкоголя и о том, что выбор напитка говорит о характере человека. Но профессор Ловелл всегда пил вино за ужином, поэтому вино казалось безопасным.
— Конечно. Есть кларет, портвейн и мадера, если хочется чего-нибудь покрепче. Сигару?
— О, нет, ничего страшного, но мадера хороша, спасибо. — Робин отступил на единственное свободное место, неся очень полный бокал.
— Так ты — баблер, — сказал Пенденнис, откинувшись на спинку стула.
Робин потягивал свое вино, стараясь соответствовать вялости Пенденниса. Как можно сделать так, чтобы такая расслабленная поза выглядела так элегантно?
— Так нас называют.
— Чем ты занимаешься? Китайский?
— Мандарин — моя специальность, — сказал Робин. — Хотя я также изучаю сравнение с японским и, в конце концов, санскрит…
— Так ты, значит, китаец? — Пенденнис надавил. — Мы не были уверены — я думаю, что ты похож на англичанина, но Колин поклялся, что ты восточный.
— Я родился в Кантоне, — терпеливо сказал Робин. — Хотя я бы сказал, что я тоже англичанин.
— Я знаю Китай, — вмешался Вулкомб. — Кубла Хан.
Наступила короткая пауза.
— Да, — сказал Робин, задаваясь вопросом, должно ли это высказывание что-то значить.
— Поэма Кольриджа, — уточнил Вулкомб. — Очень восточное произведение литературы. Но в то же время очень романтичное.
— Как интересно, — сказал Робин, изо всех сил стараясь быть вежливым. — Я должен прочитать его.
Снова наступила тишина. Робин почувствовал некоторое давление, чтобы поддержать разговор, поэтому он попытался перевести вопрос в другое русло.
— Так что — я имею в виду, что вы все собираетесь делать? С вашими дипломами, я имею в виду.
Они рассмеялись. Пенденнис положил подбородок на руку.
— Делать, — проговорил он, — это такое пролетарское слово. Я предпочитаю жизнь ума.
— Не слушай его, — сказал Вулкомб. — Он собирается жить в своем поместье и подвергать всех своих гостей великим философским наблюдениям до самой смерти. Я буду священнослужителем, Колин — солиситором. Милтон собирается стать врачом, если найдет в себе силы ходить на лекции.
— Так вы здесь не готовитесь ни к какой профессии? — спросил Робин у Пенденниса.
— Я пишу, — сказал Пенденнис с нарочитым безразличием, как люди, которые очень тщеславны, вываливают куски информации, которые, как они надеются, станут предметом восхищения. — Я пишу стихи. Пока что у меня мало что получается…
— Покажи ему, — крикнул Колин, как раз вовремя. — Покажи ему. Робин, это так глубоко, подожди, пока ты это услышишь…
— Хорошо. — Пенденнис наклонился вперед, все еще изображая нежелание, и потянулся к стопке бумаг, которые, как понял Робин, все это время лежали на журнальном столике. — Итак, это ответ на «Озимандиаса» Шелли [797], который, как ты знаешь, является одой неумолимому опустошению времени против всех великих империй и их наследия. Только я утверждаю, что в современную эпоху наследие может быть создано надолго, и в Оксфорде действительно есть великие люди, способные выполнить такую монументальную задачу. — Он прочистил горло. — Я начал с той же строки, что и Шелли — я встретил путешественника из античной страны…
Робин откинулся назад и осушил остатки своей мадеры. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что стихотворение закончилось, и требуется его оценка.
— У нас в Вавилоне есть переводчики, работающие над поэзией, — промолвил он, не найдя ничего лучшего.
— Конечно, это не одно и то же, — сказал Пенденнис. — Перевод поэзии — это занятие для тех, кто сам не обладает творческим огнем. Они могут добиваться лишь остаточной славы, переписывая чужие произведения.
Робин насмешливо хмыкнул.
— Я не думаю, что это правда.
— Ты не знаешь, — сказал Пенденнис. — Ты не поэт.
— Вообще-то… — Робин некоторое время возился с ножкой своего стакана, затем решил продолжить разговор. — Я думаю, что перевод во многих отношениях может быть гораздо сложнее, чем оригинальное сочинение. Поэт волен говорить все, что ему нравится, понимаешь — он может выбирать из любого количества лингвистических трюков на языке, на котором он сочиняет. Выбор слов, порядок слов, звучание — все они имеют значение, и без одного из них все рушится. Вот почему Шелли писал, что переводить поэзию так же мудро, как бросать фиалку в горнило. [798] Поэтому переводчик должен быть переводчиком, литературным критиком и поэтом одновременно — он должен прочитать оригинал достаточно хорошо, чтобы понять все механизмы игры, передать его смысл с максимально возможной точностью, а затем перестроить переведенный смысл в эстетически приятную структуру на языке перевода, которая, по его мнению, соответствует оригиналу. Поэт бежит по лугу без оглядки. Переводчик танцует в кандалах.
К концу этой речи Пенденнис и его друзья смотрели на него, откинув челюсти и недоумевая, как будто не знали, что о нем думать.
— Танцы в кандалах, — сказал Вулкомб после паузы. — Это прекрасно.
— Но я не поэт, — сказал Робин, немного более злобно, чем собирался. — Так что, действительно, что я знаю?
Его беспокойство полностью рассеялось. Он больше не беспокоился о том, как он выглядит, правильно ли застегнут его пиджак, не оставил ли он крошки у себя во рту. Ему не нужно было одобрение Пенденниса. Ему вообще было безразлично одобрение этих юношей.
Истина этой встречи поразила его с такой ясностью, что он едва не рассмеялся вслух. Они не оценивали его на предмет членства. Они пытались произвести на него впечатление — и, произведя на него впечатление, продемонстрировать собственное превосходство, доказать, что быть баблером не так хорошо, как быть одним из друзей Элтона Пенденниса.
Но Робин не был впечатлен. Неужели это вершина оксфордского общества? Это? Ему было жаль их — этих мальчиков, которые считали себя эстетами, которые думали, что их жизнь настолько рафинирована, насколько может быть рафинированной жизнь экзаменуемого. Но им никогда не выгравировать слово в серебряном слитке и не почувствовать, как тяжесть его смысла отдается в их пальцах. Они никогда не изменят структуру мира, просто пожелав этого.
— Так вот чему вас учат в Вавилоне? — Вулкомб выглядел слегка потрясенным. Никто, похоже, никогда не перечил Элтону Пенденнису.
— Этому и еще кое-чему, — сказал Робин. Он чувствовал пьянящий прилив сил каждый раз, когда говорил. Эти мальчишки были ничтожествами; при желании он мог уничтожить их одним словом. Он мог вскочить на диван и швырнуть вино на шторы без всяких последствий, потому что ему просто было все равно. Этот прилив пьянящей уверенности был ему совершенно чужд, но чувствовал он себя очень хорошо. — Конечно, истинная суть Вавилона — это обработка серебра. А все, что касается поэзии, — это всего лишь теория.
Он говорил, как на духу. Он имел лишь очень смутное представление о теории, лежащей в основе обработки серебра, но все, что он только что сказал, звучало хорошо, а играло еще лучше.
— Ты занимался обработкой серебра? — нажал Сен-Клу. Пенденнис бросил на него раздраженный взгляд, но Сен-Клауд продолжал. — Это сложно?
