Стёпа Васнецов с детства усвоил, что красота — это важно. С тех самых пор, как отец (Стёпка всегда, даже в мыслях называл его отцом, избегая слова «отчим», казавшегося ему чужим и холодным) отчитывал его, ещё совсем маленького, за небрежность в одежде и обкусанные ногти — дурацкая привычка, от которой он давно уже отучился.
Стёпка помнил, как однажды, когда он только-только поступил в интернат, они с одноклассниками, перед тем как идти домой на выходные, забрались в один из парков на общественном ярусе и долго играли там, изображая то ли первобытных охотников, то ли ещё кого-то. Извозился он тогда знатно — мама только руками всплеснула, когда он появился на пороге. А отец, старательно пряча улыбку, отвёл его в сторону и стал говорить.
— Знаешь, Стёпа, был когда-то такой писатель хороший, Антон Павлович Чехов, вы его ещё будете проходить в школе, когда станете чуть постарше. Он, кстати, врачом был. И тоже неплохим. Так вот, писатель этот говорил, что в человеке всё должно быть прекрасно, понимаешь?
Стёпка заворожённо слушал — отец уже тогда был для него кумиром, жаль только видел он его нечасто, но у отца была работа, важная и ответственная, про работу Стёпка всё знал. Зато, когда отец бывал дома, он всегда находил время для него, для Стёпки. И всегда разговаривал с ним вот так — серьёзно, как со взрослым. Как будто Стёпка был равен ему.
— Так вот, Чехов говорил, что в человеке должно быть всё прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и мысли, — продолжил отец, снимая с него испачканную и порванную на рукаве курточку. — С лицом, Стёпа, у тебе всё хорошо, — он улыбнулся и пригладил Стёпкины волосы. — С душой и мыслями, надеюсь, тоже. А вот одежда у тебя, мой друг, никуда не годится. А это не дело. Совсем не дело.
Отцовские слова, сказанные мягким и тёплым тоном, особенно врезались в память, и с тех пор Стёпа тщательно следил, чтобы у него всё было прекрасно. Потому что так говорил тот писатель, книги которого любил отец, и которые сам Стёпка потом полюбил тоже. Потому что так говорил сам отец, на которого Стёпка старался походить во всём, и которого никак нельзя было упрекнуть в отсутствии красоты. Уж у кого у кого, а у его отца с красотой было всё в порядке.
Поэтому-то Стёпка и придавал такое большое значение внешности. И своей, разумеется, и тех, кто был с ним рядом. Ну и подружка, что там скрывать, тоже должна была быть его достойна — он с детства неосознанно выделял только красивых девочек. И когда пришла пора, и одноклассники стали делиться на парочки и целоваться на переменках, он, ни минуты не сомневаясь, выбрал себе Эмму Вальберг. Это было очень естественно. Они и должны были быть вместе. Самый красивый мальчик в классе и самая красивая девочка.
А Ника Савельева… Стёпка иногда даже жалел её — невзрачная, веснушчатая, со слишком большим ртом и вечно выбивающимися из прически непокорными рыжими кудряшками. Жалел по-доброму, думая, как, наверное, плохо, когда тебе так не везёт с внешностью. Тут уж ничего не поделаешь.
С Эммой у них всё было хорошо, ровно. Они встречались, пока учились вместе. И Стёпа иногда даже думал, что так и будет у них ровно и хорошо всю жизнь. Но потом, стало как-то слишком ровно, настолько, что даже всё равно. И когда Эмма прямо перед выпускными экзаменами сказала ему, что теперь, когда она попытается пойти в юридический сектор, как и её родители, а он, Стёпка будет учиться на врача (а Стёпка никогда и не скрывал, что пойдёт по стопам своего отца), им, наверное, лучше расстаться, потому что дальше встречаться будет не сильно удобно. И Стёпка с удивлением понял, что согласен с Эммой. И даже не расстроен. Так, слегка царапнуло что-то по самолюбию, но как-то вскользь, неглубоко.
Он уже начал присматриваться к Свете Кириенко, первой красавице их группы в учебной части, и даже назначил ей свидание в парке, на которое она, не раздумывая, согласилась, как в его жизнь внезапно ворвалась Ника Савельева.
Тогда он невольно стал свидетелем ссоры своей бывшей одноклассницы с её парнем. Это потом он узнал, что зовут его Кирилл Шорохов, да и вообще, много чего о нём порассказали, и сама Ника в том числе. А тогда это был просто какой-то смазливый парень, с которым Ника сначала о чём-то напряженно говорила, прижавшись спиной к стеклянной стене на окраине парка, а потом он услышал, как парень вспылил, прокричал ей что-то обидное, даже послал к чёрту. И ушёл развязной походкой, сунув руки в карманы. А Ника осталась одна и, думая, что никто её не видит — расплакалась. Так горько, совсем как маленькая. И Стёпке стало её жалко.
Света почему-то не пришла (он потом узнал, что она просто не смогла, её задержал преподаватель), и Стёпа решил утешить свою некрасивую и несчастную одноклассницу. Просто по-человечески ободрить, поддержать. Ни о чём таком он, конечно же, не думал. Его собственное свидание сорвалось, делать ему всё равно было нечего, и он, в попытке отвлечь Нику от неприятностей, стал нести какую-то ахинею, попытался её рассмешить и даже пригласил к себе домой, где они проговорили почти весь оставшийся день. И к концу этого дня Стёпка вдруг поймал себя на мысли, что перестал её жалеть, спотыкаться взглядом о веснушки, которые раньше, по его убеждению, её сильно портили, и посмотрел на неё совсем другими глазами.
Оказалось, что красота может быть и такой. Не броской и яркой, почти совершенной и правильной, как у Эммы или Светланы, а тихой, хрупкой, не видной с первого взгляда. Он с удивлением обнаружил, что любуется и её веснушками, и скачущими по плечам кудряшками. В этой неправильной красоте было своё особенное очарование, и Стёпке вдруг захотелось, чтобы эта удивительная девушка, которую он раньше считал дурнушкой и даже жалел, стала его.
Поначалу всё шло хорошо. Ника сразу открылась ему, не кокетничала, как многие красивые девушки, не играла с ним в глупые игры и не скрывала, что он ей нравился. Их роман развивался очень стремительно, она просто взяла и вошла в его жизнь, в его душу, заняла там почти всё. Заполнила целиком. И очень скоро Стёпка забыл, как он жил, когда в его жизни не было этой смешной девочки — её звонкого смеха, похожего на рассыпающуюся трель колокольчиков, её серых глаз, спокойных, как гладь океана, когда на него падают лучи солнца, отражаясь в волнах миллиардами искорок.
А потом вдруг всё изменилось…
Стёпка повалился на кровать, даже не сняв ботинок, не заботясь о том, что помнёт брюки и рубашку. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что отцу такое бы точно не понравилось, но мысль эта мелькнула и пропала, потому что в голове была только Ника и сегодняшний бестолковый день. Он закрыл глаза и попытался вытолкнуть эти воспоминания из себя, но они, покружившись, снова возвращались, заставляя его раз за разом переживать каждую минуту, каждую секунду, и он опять оказывался там — в залитой солнцем гостиной Савельевых. Рядом с ней и одновременно так далеко от неё.
Сначала он убеждал её отдать найденный дневник Ледовского его отцу, уцепившись за эту идею, как за спасительный якорь. Так бывает — мир вокруг тебя рушится, а ты загадываешь какую-нибудь ерунду, буквально первое, что приходит в голову, и связываешь с этой ерундой и жизнь, и смерть, и любовь, которая словно в насмешку складывается как карточный домик, а ты всё повторяешь: вот если это сбудется, то, что я загадал, то тогда… то непременно…
Стёпка загадал дневник.
— Ник, я всё-таки не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы мы показали этот дневник моему отцу. Мы же сразу хотели это сделать, — бубнил он, злясь на самого себя за свою неумную настойчивость.
А она, кажется, совсем не слушала. Стояла к нему спиной, чертя пальцем на оконном стекле непонятные фигуры. И чем больше он говорил, тем быстрее скользил по стеклу её палец, выписывая на нём круги и зигзаги.
Где и когда они свернули не туда?
Ведь всё же было хорошо, очень хорошо. Они много смеялись, целовались, и… не только целовались. А потом…
