Робин с удивлением узнал, что они побывали в Макао. Он не слышал ни о какой поездке в Макао и по наивности считал, что профессор Ловелл приехал в Китай только ради него.
– И долго вы там жили? В смысле в Макао?
– Две недели с хвостиком. Вышло дольше двух недель из-за задержки на таможне. Они не хотели впускать иностранку, мне пришлось переодеться и изображать дядю профессора, можешь себе такое представить?
Две недели.
Две недели назад мать Робина еще была жива.
– Все хорошо, дорогой? – Миссис Пайпер потрепала его по голове. – Ты что-то побледнел.
Робин кивнул и проглотил слова, которые не следовало произносить.
Он не имел права возмущаться. Профессор Ловелл столько всего обещал ему, хотя ничего не был должен. Робин еще не вполне понимал правила того мира, в который ему предстояло влиться, но знал, что ему стоит быть благодарным. Почтительным. Не стоит злить благодетеля.
– Может быть, я сам отнесу профессору тарелку? – спросил он.
– Спасибо, мой хороший. Это так мило с твоей стороны. Ступай, а после встретимся на палубе и посмотрим на закат.
Время словно растворилось. Всходило и заходило солнце, но без какой-либо привычной рутины – не нужно было ходить за водой или бегать с мелкими поручениями – дни казались одинаковыми, в любой час. Робин спал, перечитывал старые книги и гулял по палубе. Время от времени он болтал с другими пассажирами, которым, казалось, всегда приятно было услышать почти идеальный лондонский выговор из уст китайчонка. Помня слова профессора Ловелла, он старался говорить и думать исключительно на английском. Когда вдруг появлялись мысли на китайском, он их отбрасывал.
От воспоминаний он тоже отмахивался. Забыть жизнь в Кантоне оказалось так легко – мать, дедушку с бабушкой, десять лет жизни в порту, – быть может, потому, что переход был таким резким, а разрыв таким окончательным. Робин оставил позади все, что знал. Ему не за что было уцепиться, не к чему возвращаться. Теперь его мир состоял из профессора Ловелла, миссис Пайпер и далекой страны по ту сторону океана. Он похоронил прошлую жизнь, не потому что она была ужасна, просто только так он мог выжить. Робин натянул английский акцент, как новое пальто, всячески стараясь приспособиться к нему, и за несколько недель привык его носить. Вскоре никто уже не просил его сказать несколько слов по-китайски ради забавы. Через несколько недель никто уже и не помнил, что он китаец.
Однажды утром миссис Пайпер разбудила его очень рано. Робин возмущенно засопел, но она настояла.
– Пойдем, милый, такое нельзя пропустить. – Зевая, он надел куртку. Выйдя на палубу, в холодное утро, укутанное таким густым туманом, что едва можно было различить нос судна, он еще потирал глаза. Но когда туман немного рассеялся, на горизонте показались темно-серые силуэты. Так Робин впервые увидел Лондон – Серебряный город, сердце Британской империи, в то время крупнейший и богатейший город в мире.
Глава 2
Огромный город, что судьбу моей страны решает,
Как и судьбы мира.
Уильям Вордсворт. Прелюдия
Лондон был мрачным и серым, но тут же взрывался цветом; шумным, бурлящим жизнью, но жутковато тихим, населенным призраками и кладбищами. Пока «Графиня Харкорт» плыла вглубь страны по Темзе, к порту в бьющемся сердце столицы, Робин заметил, что Лондон, подобно Кантону, – город противоречий и толп, как и любой город, служащий гаванью для всего мира.
Но, в отличие от Кантона, сердце Лондона билось, как отлаженный механизм. По всему городу гудело серебро. Оно мерцало на колесах кебов и колясок, на лошадиных подковах, сверкало под окнами и над дверями зданий, было закопано под улицами и скрыто в стрелках тикающих часов в башнях, выставлялось напоказ в витринах магазинов, а вывески гордо превозносили магические свойства хлеба, ботинок или всяких безделушек. Жизненная сила Лондона обладала резким и звонким тембром, совершенно не похожим на потрескивания шаткого бамбука, которыми был наполнен Кантон. Звук здесь был искусственным, металлическим – будто у ножа, скрипящего по стальному точилу; чудовищный промышленный лабиринт, как у Уильяма Блейка: «жестокий труд / Бесчисленных колес, вращающих одно другое / Тиранами-зубцами» [904].
Лондон собрал львиную долю серебряной руды и языков со всего мира, и в результате город стал крупнее, тяжелее, быстрее и ярче, чем позволяла природа. Лондон был прожорлив, разжирел на своей добыче и все равно голодал. Лондон был одновременно невообразимо богат и удручающе беден. Прекрасный, уродливый, разросшийся, тесный, рыгающий, чихающий, добродетельный, лицемерный, посеребренный, Лондон был близок к расплате, ибо настанет тот день, когда город либо пожрет себя изнутри, либо выплеснется наружу в поисках новых деликатесов, труда, капитала и культуры, которыми можно питаться.
Но чаша весов пока еще не опрокинулась, и вечный пир пока продолжался. Когда Робин, профессор Ловелл и миссис Пайпер ступили на берег в лондонском порту, суматоха колониальной торговли достигла апогея. Корабли с мачтами и реями, инкрустированными серебром, помогающим плыть быстрее, стояли в ожидании, когда их трюмы опустошат от чая, хлопка и табака перед следующим плаванием в Индию, Вест-Индию, Африку, на Дальний Восток. Они развозили британские товары по всему миру. И возвращались с полными трюмами серебра.
Уже тысячу лет серебряные пластины использовали в Лондоне, да и по всему свету, но со времен расцвета Испанской империи ни одно место в мире так не зависело от силы серебра и не обладало подобными запасами. Серебро, обрамляющее каналы, очищало воду даже в такой огромной реке, как Темза. Серебро в сточных канавах маскировало вонь дождя, слякоти и отбросов ароматом невидимых роз. Серебро в часовых башнях позволяло колоколам отбивать ритм, слышимый на много миль вокруг, и перезвон сливался в одну нестройную мелодию по всему городу и пригородам.
Серебро имелось и в двухколесных кебах, которые нанял профессор Ловелл, после того как они прошли таможню: один – для пассажиров, а другой – для багажа. Когда они уселись, тесно прижавшись друг к другу в крохотном экипаже, профессор Ловелл указал на серебряную пластину, вмонтированную в пол кеба.
– Можешь прочитать, что там написано? – попросил он.
Робин наклонился и прищурился.
– Скорость… и спес?
– Spes, – уточнил профессор Ловелл. – Это латынь. От этого слова произошло английское speed, скорость, и оно означает нечто среднее между надеждой, удачей, успехом и достижением цели. Так экипажи ездят чуть быстрее и безопаснее.
Робин нахмурился и коснулся пластины пальцем. Она казалась такой маленькой, такой незначительной, а производила огромный эффект.
– Но как? – И он тут же задал второй, более насущный вопрос: – А я могу…
– В свое время. – Профессор Ловелл похлопал его по плечу. – Но да, Робин Свифт. Ты будешь одним из немногих ученых в мире, владеющих секретами серебра. Вот для чего я и привез тебя сюда.
Через два часа кеб доставил их в деревню под названием Хампстед, расположенную в нескольких милях от Лондона, профессор Ловелл владел там четырехэтажным домом из красного кирпича и белой штукатурки, окруженным обширным садом из аккуратно постриженных кустов.
– Твоя комната на самом верху, – сказал профессор Робину, открывая дверь. – Вверх по лестнице и направо.
Внутри было темно и промозгло. Миссис Пайпер пошла отдергивать шторы, а Робин затащил свой сундук по спиральной лестнице и дальше по коридору, как ему сказали. В его комнате было мало мебели – только письменный стол, кровать и стул, а еще книжный шкаф в углу, уставленный столькими книгами, что его лелеемая коллекция выглядела на их фоне жалко.
Робин с любопытством приблизился. Неужели эти книги собрали специально для него? Это казалось маловероятным, хотя многие названия звучали привлекательно – только на верхней полке стояло несколько новых романов Свифта и Дефо, его любимых авторов. Обнаружились там и «Путешествия Гулливера». Он взял книгу с полки. Она была потрепанной, некоторые страницы засаленные, с загнутыми уголками, а другие с пятнами от чая или кофе.
