Помор - Большаков Валерий Петрович

Фёдор добросовестно заглотал снадобье.

— Спасибо вам, Чело, — выдохнул он без сил.

— На здоровье, — ласково сказала девушка.

Помор улыбнулся и закрыл глаза.

Прошелестела ещё неделя. Раны у Чуги начали зверски чесаться — заживали, но самому Фёдору мнилось, что это от грязи зуд. И как только Кончита его вонь терпит?.. Он продолжал мечтать и грезить… ну пусть не о баньке, так хотя бы о бочке с водой. И о мочалке. С мылом. И чтоб сразу в чистое исподнее…

Подняться с ложа впервой оказалось делом нелёгким — слабость прямо-таки тянула обратно, а комната плыла и шаталась. Но ничего, по стеночке, по стеночке Чуга проплёлся туда и обратно, заново привыкая стоять на своих двоих. Отдышавшись, Фёдор вернулся на топчан, и вовремя — цокот каблучков Консуэло стремительно приближался…

…Начав прогуливаться по патио, пестрящему живыми, благоуханными цветами, набравшись сил, помор исполнил-таки своё сокровенное желание — погрузился до плеч в половинку огромной бочки, наполненной чистой колодезной водой, живо нагревшейся на солнце.

Кряхтя от удовольствия, Фёдор намылился с ног до головы и докрасна растёрся мочалкой, осторожничая около недавних ран, затянувшихся розовой кожицей, такой непрочной на вид. И лишь тогда почувствовал довольство жизнью, данной ему во второй раз.

А когда явился Ларедо Шейн и радостно сообщил, что фургон подан, Чуга засобирался покидать гостеприимных хозяев. Он с чувством пожал руку смуглолицему, с горделивой осанкой Хесусу Бердуго Сепульведе. [91] Кончита же не показывалась. Встретив Фёдора незадолго до его отъезда под сводами сумрачного коридора, она грустно поинтересовалась: «Ты уезжаешь?» И когда Чуга развёл руками — увы, мол, — девушка порывисто обняла его и потянулась сухими горячими губами. Помор с удовольствием поцеловал их, удержав сеньориту на лишнюю секунду. Сеньорита нежно огладила его щёки своими гладкими, бархатистыми ручками, вздохнула — и убежала.

Фёдор тоже завздыхал. Ему припомнилась Наталья — и Олёна, единственная и родная, которую он любил и помнил по-прежнему.

Помахав напоследок семейству Бердуго, помор забрался в фургон, добротно сколоченный из белого дуба и запряжённый четвёркой гнедых мулов, злобных и крепкозадых, как зебры.

Тут появился князь, донельзя гордый собой, и подвёл двух крепких, загорелых парней.

— Вот, — сказал он, — первые бакеры на твою ранчу!

Фёдор привстал и подал руку.

— Теодор.

Молодой южанин, чернявый да смуглый, в синей армейской рубашке и в джинсах с бахромой, улыбнулся и пожал протянутую длань.

— Ефим Беньковский из Одессы, здрасте!

— Из Одессы? — обрадовался Чуга.

— Таки да!

— Фима, закрой рот с той стороны, — перебил его товарищ, сухощавый, конопатый, со светлым, выгоревшим на солнце чубом, — тебя спросили за серьёзное.

— Так я за серьёзное!

Светловолосый протянул Фёдору для пожатия предплечье, уберегая ладонь, — остаток безымянного пальца был обмотан окровавленной тряпицей.

— Сеня Исаев, — представился он, — кличут «Полужидом». Мы с Фимой оба с Пересыпи…

— А я за шо? — вклинился Беньковский и снова обратил всё своё внимание на Чугу: — Теперь слушайте сюда, я имею вам сказать пару слов. Как-то раз на Молдаванке гуляли мы втроём — я, Сэмэн и его волына. И тут три — нет, четыре некрасивых жандарма привстали на дороге, как столбы. Повытягали из карманов стволы и сами такие смелые стоят с понтом на мордах сделать нам нехорошо… А зачем нам лишние дырки?

— Короче, вовремя слиняли, — подвёл черту Исаев. — А вот я интересуюсь знать… вы Бершилла угробили?

— Кого я там угробил, толком не разобрал, — усмехнулся Чуга, — но кучер уверял, что это точно был Прайд Бершилл.

— От босота! — хохотнул Беньковский.

— А это чего? — кивнул Фёдор на руку Исаева. — Пулей отхватило?

— Верёвкой! — воскликнул Фима. — Сёма пострадал через бичка — заарканил его за шею и стал лассо на луку седла наматывать, и тут теляк ка-ак дёрнет!

— Полтораста фунтов [92] было в теляке, — вздохнул Семён Полужид, морщась. — Верёвкой отчикало, будто ножом… Ух, я и намаялся! Клеймо на костерке раскалил, та и прижёг обрубок…

— …Получив при етом массу удовольствия! — подхватил Беньковский.

— Да уж, — буркнул Исаев.

— И так шо вы хочете? — осведомился Ефим, принимая солидный вид.

— Короче, парни, — деловито сказал Фёдор. — Надо бы скотину собрать бесхозную и перегнать на север.

— Ви хорошо хотите… — затянул Семён.

— Знаете места? — прищурился помор.

— Таки да! — бодро ответил Беньковский. — А шо мы будем с этого иметь?

— Денег в обрез, но, ежели стадо соберём и доведём до Абилина, заплачу с каждой головы по доллару. Идёт?

— Идёт! — кивнул Сёма.

— Ой, не надо меня уговаривать, — выразился Фима, — я и так соглашусь!

— Тогда двинем с самого утра. Переночуем на ранчо Бердуго, там же и коней прикупим, и сёдлами разживёмся. Вот и весь сказ.

…Под вечер Фёдор возобновил свои «штудии», шлифуя навыки стрелка. Слабость одолела его уже на втором часу занятий, и Чуга отправился баиньки.

Рано утром ковбои поднимались хмурые и недовольные жизнью, — храп и шуршание тюфяков, набитых кукурузной соломой, сменились харканьем, кашлем и раздражёнными вопросами на вечную тему: «Где мои носки?»

Один Фима улыбался — этот не унывал никогда (Исаев ворчал, что Беньковский будет лыбиться даже в гробу).

— Добрейшего утречка, хлопцы! — пропел он.

— И тебе доброго-о… — раззевался Фёдор.

Присев на койку, он сделал любопытное наблюдение: вставая, ковбои-бакеры первым делом надевали шляпу. Потом уже натягивали штаны и основательно вытрясали всё лишнее из сапог. Обувались, топали сапогами, чтобы справно сидели на ноге, и тогда уж застёгивали на бёдрах оружейный пояс.

Чуге не хотелось выглядеть салагой, поэтому он тоже тряханул сапогом — и мигом понял, для какой такой надобности это делается. Из голенища выпал здоровый тарантул — любит многоногая гадость забираться в тёплые сапоги. Или им нравится застарелая вонь?

— Тут всё продумано, Федь! — ухмыльнулся князь. — Думаешь, почему у ковбойских сапог острый нос и высокий каблук?

— Не для красоты, это точно, — проворчал Фёдор.

— Верно! Остроносым сапогом легче попасть в стремя, а каблук мешает ноге из него выскользнуть.

— Ишь ты…

Чуга с недоверием оглядел свои новые сапоги. Ковбойские, значит. Ну-ну…

Сопя, он примерил обновку — чёрные джинсы и серую фланелевую рубашку. Шейный платок-бандана тоже был чёрным. Цвета что надо — сольются с любой тенью, особливо на здешнем солнце. Пришлось, конечно, убавить монет в кармане, но не гонять же коров в рубахе с Олёнкиной вышивкой? [93] Обойдётся крупный рогатый скот…

— Федь! — окликнул его Туренин. — Я тебе ещё двух работничков сыскал!

— Кто такие?

— Близняшки Гирины! Народ надёжный, из староверов. Работяжки!

Братья Гирины, Иван да Захар, были похожи, как горошины в стручке, — грудь колесом, нос сапожком, бородка с кудрецом. Высокие, статные, конопатые, оба на вороных мустангах. Глянешь на них — и будто в глазах двоится.

— Здорово, — сказал Чуга.

— Привет! — дуэтом ответили двойняшки и залучились, подбоченились.

— Откуда такие?

— Из Москвы мы, — сказал Иван весомо.

— Не Белокаменной, — уточнил Захар, — а тутошней, техасской.

— Натурально.

— Ясненько… — протянул помор. — Условия знаете?

— Знаем!

— Тогда вперёд и с песней. Князь, пошли лошадей глянем!

— Денег совсем мало, — озаботился Туренин.

— Бердуго за десятку коня торгует, должно хватить…

— А сёдла ещё?

— Так куда ж без них-то?

Ларедо, перебрасывавший сено на конюшне, сразу отсоветовал им брать новые сёдла.