Рами уставился на отца, которого до сих пор считал ростом с гору, ведь он научил его писать арабские и латинские буквы, научил, как делать намаз. Объяснил, что такое уважение. Его хафиз.
Мистер Мирза кивнул и улыбнулся.
– Да, это так, мистер Тревильян, сэр. Конечно, я предпочел бы оказаться на вашем месте.
– Но вы на своем, – сказал мистер Тревильян. – Видите, Хорас, эти люди тоже честолюбивы. У них есть интеллект и стремление к самоуправлению, как и должно быть [975]. Лишь ваша образовательная политика удерживает их внизу. У Индии просто нет языков, пригодных для государственного управления. Местные поэмы и эпосы очень занимательны, но когда дело доходит до управления…
Все снова начали громко спорить, позабыв о Рами. Он посмотрел на Уилсона, все еще надеясь получить награду, но отец бросил на него суровый взгляд и покачал головой.
Рами был умным мальчиком. Он понял, что нужно незаметно удалиться.
Два года спустя, в 1833-м, сэр Хорас Уилсон уехал из Калькутты и занял должность первого декана кафедры санскрита в Оксфордском университете [976]. Мистер и миссис Мирза, разумеется, не возражали, когда Уилсон предложил взять их сына с собой в Англию, и Рами не держал зла на родителей за то, что не пытались оставить его при себе. К тому времени он уже знал, насколько опасно противоречить белому человеку.
– Его будут воспитывать в Йоркшире, – объяснил Уилсон. – Я буду навещать его, когда смогу отлучиться из университета. Позже, когда он подрастет, я отправлю его в Университетский колледж. Чарльз Тревильян, возможно, прав и английский язык способен открыть дорогу для местного населения, но для ученых имеют ценность индийские языки. Английский годится для чиновников в гражданской администрации, а нам требуются настоящие гении, изучающие персидский и арабский. Кто-то должен поддерживать древние традиции.
Родные попрощались с Рами в порту. Вещей у него было немного: из своей одежды он вырастет уже через полгода.
Мать обхватила его щеки ладонями и поцеловала в лоб.
– Не забывай писать. Раз в месяц, нет, раз в неделю, и обязательно молись…
– Да, амма.
Сестры прижались к его сюртуку.
– Ты пришлешь нам подарки? – спросили они. – А с королем встретишься?
– Да, – ответил он. – Нет, мне это неинтересно.
Отец стоял немного в стороне, наблюдая за женой и детьми, и щурился, словно пытался получше запечатлеть все в памяти. Наконец, когда прозвучал сигнал к посадке, он прижал сына к груди и прошептал:
– Аллах хафиз [977]. Не забывай писать матери.
– Да, аббу.
– И не забывай, кто ты такой, Рамиз.
– Да, аббу.
В то время Рами уже исполнилось четырнадцать, и он хорошо знал, что такое гордость. Рами намеревался не просто не забывать. Ведь теперь он понимал, почему отец улыбнулся в тот день в гостиной – не от слабости или покорности, не из страха перед расправой. Он играл свою роль. Он показывал Рами, как это делается.
Лги, Рамиз. Это был урок, самый важный урок, который ему когда-либо преподали. Прячь свое истинное «я», Рамиз. Покажи миру то, чего от тебя хотят; создай образ, который все хотят видеть, потому что, рассказывая собственную историю, ты получаешь над ними контроль. Скрывай свою веру, свои молитвы, ибо Аллах все равно знает, что в твоем сердце.
И Рами тоже играл свою роль. Он без труда ориентировался в английском высшем обществе: в Калькутте было немало английских таверн, мюзик-холлов и театров, и в Йоркшире он лишь расширил представление о мире элиты, в котором вырос. Он усиливал и ослаблял свой акцент в зависимости от аудитории. Он усвоил все причудливые представления англичан о собственном народе, оттачивал их, как искусный драматург, и выплескивал обратно. Он знал, когда следует играть ласкара, когда слугу, а когда принца. Знал, когда нужно льстить, а когда заниматься самоуничижением. Он мог бы написать диссертацию о гордости белых, о любопытстве белых. Он знал, как заставить восхищаться собой и одновременно нейтрализовать себя как угрозу. Он отточил величайший из всех трюков – как надурить англичанина, глядя на него с уважением.
Рами настолько в этом преуспел, что почти потерял себя настоящего. Он загнал себя в опасную ловушку, когда актер верит собственной игре, ослепленный аплодисментами. Он мог представить себя аспирантом, осыпанным знаками отличия и наградами. Богато оплачиваемым адвокатом на кафедре юриспруденции. Признанным переводчиком, курсирующим туда-сюда между Лондоном и Калькуттой и каждый раз привозящим богатые дары своей семье.
И порой Рами пугало, как легко он танцует по Оксфорду, каким близким кажется это воображаемое будущее. Снаружи он был ослепителен. Внутри чувствовал себя обманщиком, предателем. И он уже начал отчаиваться, задаваться вопросом, не станет ли лакеем империи, как и предполагал Уилсон, ведь осталось так мало возможностей для сопротивления колониализму и они казались такими безнадежными.
Пока на третьем курсе не воскрес из мертвых Энтони Риббен, который спросил его:
– Ты с нами?
Рами заглянул ему в глаза и без колебаний ответил:
– Да.
Глава 16
Вполне очевидно, что китайцы, которые любят деньги и умеют их зарабатывать, как и любой другой народ, готовы торговать с иностранцами ради выгоды.
Джон Кроуфорд. Китайская империя и торговля
Наступило утро. Робин встал, умылся и оделся для занятий. У дома он встретил Рами. Оба не проронили ни слова, они молча подошли к двери башни, и, вопреки опасениям Робина, дверь открылась и впустила их. Они опоздали; когда они заняли свои места, профессор Крафт уже читала лекцию. Летти бросила на них раздраженный взгляд. Виктуар с непроницаемым выражением лица кивнула Робину. Профессор Крафт продолжала, словно не замечая их; так она всегда поступала с опоздавшими. Они достали ручки и начали делать заметки о Таците и его кошмарных аблятивных падежах.
Аудитория казалась одновременно обыденной и душераздирающе прекрасной: утренний свет струился сквозь витражные окна, отбрасывая красочные узоры на полированные деревянные столы; мел четко скрежетал по доске; растекался сладкий древесный запах старых книг. Недостижимая мечта – хрупкий прекрасный мир, в котором Робину позволили остаться ценой своих убеждений.
После обеда они получили извещения в почтовых ящиках, чтобы были готовы к отъезду в Кантон из Лондона к одиннадцатому октября – на следующий день. Они проведут в Китае три недели – две в Кантоне и одну в Макао, после чего по пути домой на десять дней остановятся на Маврикии.
«Ваш пункт назначения находится в умеренном климате, но на море может быть прохладно, возьмите теплые пальто», – гласило сообщение.
– А не рановато ли? – спросила Летти. – Я думала, мы уедем только после экзаменов.
– Здесь есть объяснение, – похлопал по нижней строчке Робин. – «Особые обстоятельства в Кантоне». Там не хватает переводчиков с китайского, и мы должны восполнить пробел, поэтому нас посылают так рано.
– Это так вдохновляет! – просияла Летти. – Наша первая возможность посмотреть мир и в чем-то поучаствовать!
Робин, Рами и Виктуар переглянулись. У них зародились одинаковые подозрения, что этот внезапный отъезд как-то связан с событиями пятничного вечера. Но они не знали, означает ли это, что Рами и Виктуар признали невиновными, или путешествие означает что-то вроде тюремного заключения для всех четверых.
Последний день перед отъездом был мучительным. Восторг предвкушения испытывала только Летти, которая взяла на себя смелость в тот вечер заглянуть к каждому в комнату и проверить, уложен ли багаж.
