Вся моя уверенность и задор, пошатнувшиеся после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается прямое, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я та, кто его спас, кто высвободил алмаз из его шершавой, нешлифованной оболочки.
Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в это творение. Но если когда-нибудь ветер принесет весть о том, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на всю проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, — это Афину Лю.
Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?
Лучший способ скрыть ложь — это держаться на виду.
И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам могут быть представлены какие-либо ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.
Нашу связь я еще и умело обыгрываю. В каждом интервью я упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Наши ежеквартальные вылазки становятся ежемесячными, а затем и еженедельными. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я загружаю их в свой Instagram в черно-белом фильтре и с трогательным стихом, посвященным памяти моей любимой подруги. Я читала все ее работы, а она — мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.
Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. А просто даю альтернативное объяснение тому, почему они там есть.
— Я была действительно в щепетильном положении со своим писательством после того, как вышел боком мой дебют, — рассказываю я Book Riot. — Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Афина и убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях — наводила справки в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.
Это не ложь. Клянусь, все это никогда не приобретало черт психопатии, как могло бы показаться. Просто небольшое приукрашивание реальности, придание картине нужного оттенка, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления.
Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу. Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Twitter, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. Таких, с кем бы она регулярно тусовалась в Вашингтоне, нет больше никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была у Афины Лю ближайшей подругой. И кто знает — может, так оно и было.
Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы бросает на любых будущих недоброжелателей испепеляющий отсвет. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание ее работам, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре, что выставит его чудовищем.
Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.
Ну что? Кто-то еще сомневается, что я хорошая рассказчица?
На ежегодном семинаре Общества американских писателей азиатского происхождения, где Афина провела одно лето как слушатель, а три — как приглашенный преподаватель, я учредила стипендию имени Афины Лю.
Его директор Пегги Чан, когда я позвонила с этим вопросом, вначале показалась смущенной и подозрительной, но едва поняла, что я предлагаю деньги, как быстро сменила тон. С тех пор она ретвитит все новости о моей книге, засыпая мой Twitter сообщениями типа «ПОЗДРАВЛЯЮ!» и «НЕ МОГУ УЖЕ ДОЖДАТЬСЯ, ЧТОБЫ ЭТО ПРОЧИТАТЬ!!! #ДЖУНИДАВАЙ!».
Тем временем я проявляю осмотрительность.
То есть занимаюсь исследованиями. Я перечла все до единого источники, которые в своем черновике приводила Афина, и уже сама стала таким экспертом по китайскому Трудовому корпусу, что впору поучать других. Я даже пытаюсь своими силами выучить китайский, но, вопреки стараниям, все символы для меня выглядят так же неузнаваемо, как скребня куриной лапкой, а тонические звуки кажутся тщательно продуманным розыгрышем, поэтому я сдаюсь. (Впрочем, здесь все в порядке: я нахожу старое интервью, в котором Афина признается, что и сама говорит по-китайски не очень, ну а если читать первоисточники не могла даже Афина Лю, то почему должна я?)
Я ставлю себе Google Alerts [1036], где указываю также Афину и оба наших имени в сочетании. Результаты поиска выявляют в основном пресс-релизы, в которых не сообщается ничего нового: пересуды насчет моей книжной сделки, упоминания о работах Афины и иногда о том, как ее творчество сказалось на моем. Кто-то пишет длинную и вдумчивую статью об истории литературных дружб, и я с щекотливым трепетом узнаю, что нас с Афиной сравнивают с Толкиеном и Льюисом, Бронте и Гаскелл.
Несколько недель мне кажется, что все в порядке. Никто не задается вопросами о том, как я пришла к своему исходному материалу. Кажется, никто даже не знает, над чем шла работа у Афины.
И вот однажды я вижу заголовок из Yale Daily News, от которого у меня сводит живот.
«Йельский университет приобретает черновики Афины Лю», — оглашает он. Далее вступительный абзац: «Блокноты покойной писательницы и выпускницы Йельского университета Афины Лю скоро станут частью литературного архива Марлина в Мемориальной библиотеке Стерлинга. Тетради были подарены матерью писательницы Патрицией Лю, которая выразила признательность за то, что тетради ее дочери будут увековечены в ее альма-матер…»
«Черт. Черт, черт, черт!»
Все свои наброски Афина делала в тех дурацких тетрадях-блокнотах.
Об этом процессе она даже рассказывала публично. «Поверьте на слово, все свои мозговые штурмы и исследования я провожу вручную, — кичилась она. — Это помогает мне лучше осмысливать, прощупывать темы и взаимосвязи. Думаю, это потому, что физический акт письма заставляет мой ум замедляться, усиливая потенциал каждого слова, которое я обдумываю. Затем, когда я таким образом заполняю шесть или семь тетрадей, я сажусь за пишущую машинку и тогда начинаю создавать свой черновик».
Не знаю, почему мне тогда не пришло в голову захватить с собой еще и ее тетради. Они ведь были прямо там, на столе — по крайней мере три из них лежали открытыми рядом с рукописью. Хотя той ночью я была так всполошена. Думала, наверное, что они отправятся в контейнер вместе с остальными ее причиндалами.
Но чтобы в публичный архив? Вот же блин. Уже первый, кто захочет написать про нее статью — а таких наберется немало, — сразу увидит заметки для «Последнего фронта». Они наверняка там изложены во всех подробностях. Это выдаст меня с головой. Тогда прощай все на свете.
Времени рассусоливать нет, нужно все обдумать до тонкостей. Пресечь в зародыше.
Сердце бешено колотится, когда я тянусь за телефоном и набираю мать Афины.
