— Вставай, Ника. Твоему другу надо оказать первую помощь.
Она послушно поднялась, уцепившись за его мягкую и сухую ладонь, позволила отвести себя в сторону, от Кира, и тут, уже в который раз за сегодняшний бесконечный день всё резко изменилось — словно невидимый режиссёр дал отмашку, объявляя новый поворот сюжета.
Рука дяди Серёжи, до этого ласково обнимающая её за плечи, вдруг затвердела, сжалась, причинив Нике лёгкую боль.
— Мальчишку тоже. В расход. Выполняйте.
Спокойная и ровная интонация обогнала смысл сказанных слов, и Ника ничего не успела сообразить. Только увидела, как стоящий справа военный, который так и не опускал автомат, быстро глянул на дядю Серёжу и чуть пошевелился. И только вместе со звуком короткой очереди до неё дошёл смысл приказа.
Она закричала, дёрнулась туда, где сидел Кир, но мужские руки держали её крепко.
«Я просто ещё не проснулась, — пронеслось у неё в голове. — Я всё ещё сплю. Кошмар не закончился, он продолжается. Так бывает. Я скоро проснусь, совсем скоро. Это всё неправда, это сон».
Кир так и остался сидеть, привалившись плечом к стене. Он не упал, но было что-то странное в его позе, неживое — выдала рациональная часть мозга, но Ника отмахнулась, всё ещё цепляясь за уже ускользающую мысль о непрекращающемся кошмаре, не обращая внимания на уродливое тёмное пятно, расползающееся по светлой ткани рубашки.
— Проверь! — тихий и ровный голос прозвучал прямо над ухом, и тот военный, что стрелял, не торопясь, подошёл к сидящему Киру и ткнул его коротким стволом автомата. Кир медленно упал на спину, на свои покалеченные связанные руки, и Ника подумала, что ему, должно быть, больно, очень больно.
— Готов, — равнодушно сказал военный.
— Отлично. Сейчас все на пятьдесят четвёртый. Держи девчонку. Смотри, чтоб не сбежала и не выкинула чего, головой отвечаешь!
Ника почувствовала, что руки дяди Серёжи, крепко державшие её, ослабли. Но тут же перехватили другие — твёрдые, сдавившие плечи стальными тисками. Она опять закричала, забилась, упёрлась ногами, но это было бесполезно — человек, обхвативший её, был едва ли не вдвое больше и намного сильней. Её поволокли, к двери, от него, от её Кира. Который так и остался лежать, запрокинув к потолку узкое мальчишечье лицо. Что-то или кто-то, невидимо коснувшись её щеки, прошептал: «Ему уже всё равно, ему хорошо. Там, где он сейчас, не больно и не страшно. Для него всё действительно уже позади», но она отмахнулась от этого бесплотного голоса, закричала ещё сильней, вложив в раздирающий её лёгкие крик всю свою любовь.
— Кирка!
На лицо опустилась чья-то тяжёлая рука, закупоривая крик внутри. Но он всё ещё звучал в ней, запертый, неслышный, бился в голове, в груди, во всём теле, настойчиво требовал выхода. Нике показалось, что её сейчас разорвёт, и тогда крик вырвется снова наружу.
Внезапно всё померкло, погрузилось во тьму, но ненадолго. Где-то далеко робкой и тоненькой струйкой забрезжил свет, темнота под его напором стала светлеть, выцветать и вдруг всё исчезло. Обернулось ослепительно-белым сверкающим снегом, так, что стало больно глазам. В лицо дохнул холодный ветер, замораживая слезинки и превращая их в прозрачный и чистый хрусталь, перехватило дыхание. Крайний Север. Вот и мёртвая шхуна, зажатая во льдах, вот след от саней, тёмной лентой разрывающий бескрайнее пространство. И люди, упрямо бредущие вперёд, сгибаясь от ветра. И среди них — она вдруг очень чётко это увидела — шёл Кир. Её Кир.
Он шёл молча, почти неузнаваемый в огромной бесформенной одежде, волоча за собой тяжёлый груз. Расстояние между ними ширилось, расходилось в разные стороны, и с каждым шагом он всё больше и больше удалялся от неё, постепенно превращаясь в чёрную точку, едва различимую на фоне ослепительной белизны. И над ним тяжёлым кроваво-огненным шаром висело солнце.
Евгения Букреева, Ольга Скляренко
Башня. Новый Ковчег-4
Пролог
— Разведусь и Пашку с собой заберу. Тебе не оставлю. Не дам вам с матерью испортить парня!
— Да кто тебе позволит!
Дверь уже почти захлопнулась за его спиной, но он всё равно услышал её последнюю фразу — резкую, едкую, она ударила в спину, да так и застряла там, как дротик, брошенный в мишень и попавший в самое яблочко.
Григорий, не оборачиваясь, заспешил прочь, по длинным, пустым коридорам, где дневной свет уже погасили и включили другой — вечерний, мягкий и плавный, удлиняющий тени и с лёгким шорохом разгоняющий темноту по углам, за кадки с искусственными цветами, за мраморные статуи, притаившиеся в декоративных нишах. Здесь наверху даже в вечерние и ночные часы было комфортно и уютно, на белых кованых лавочках, чьи спинки украшали вензеля и узоры, частенько можно было встретить влюблённых — в приглушённом свете ночных фонарей девушки казались ещё красивей, их платья невинно и призывно белели, а на лицах расцветали загадочные улыбки, и юноши теряли головы, иногда на время, а иногда и навсегда.
У них внизу всё было не так. Нет, и фонари, и лавочки, и влюблённые на этих лавочках, всё было — жизнь ничем не обманешь, она своё возьмёт и никого не спросит, и всё же… здесь всё по-другому, всё.
Григорий невесело усмехнулся. Уже скоро сорок лет будет, как он живёт здесь, и тем не менее — «внизу, наверху», никак не может отделаться от чувства, что он тут лишний. Словно чужое присвоил, схватил без спросу, завладел, а как с этим жить и как этим пользоваться, так и не научился.
Ему едва исполнилось восемнадцать, когда мутный вихрь революции подхватил его и вознёс с самых низов наверх, в мир, пронизанный светом. Юному Грише Савельеву всё здесь казалось золотым — то ли от солнца, в котором купался весь надоблачный уровень, то ли от роскошных и дорогих вещей, которыми были под завязку набиты чужие огромные апартаменты. В первые дни возникало непреодолимое желание крушить всё вокруг, ломать деревянные стулья и кресла, с наслаждением вспарывая мягкую обивку, отрывать шёлковые золотые шнуры тяжёлых портьер, увечить картины, тёмные от времени, слышать под ногами хруст богемского стекла и мейсенского фарфора, разбивать зеркала, в которых отражалась его круглая веснушчатая физиономия с горящими от гневного веселья глазами. Генерал Ровшиц обещал новый мир, призывал строить и создавать его, ломая старый, и Гриша Савельев желал того же, всей душой откликаясь на призыв мятежного генерала. Он считал это правильным и верным: построить новое и лучшее на обломках отжившего своё мира, погребя под этими обломками всех, кто отчаянно цеплялся за прежнюю жизнь, роскошную жизнь, уютную, обласканную светом хрустальных люстр, зажатую мягкими подушками — чужую жизнь, которая одновременно манила, восхищала и злила мальчишку с растрёпанными вихрами и серыми восторженными глазами.
Сколько бы он дров наломал, страшно представить, если бы не командир отряда, к которому его приписали. Хмурый и немногословный Игнат Ледовской тягу Гриши крушить и ломать не поощрял, и с каждым днём разгульного веселья, отравленного чувством пьянящей вседозволенности, всё больше мрачнел и замыкался в себе, а однажды, позвав к себе Гришу, разразился пламенной речью, которая неизвестно кому была больше нужна — юному Грише Савельеву или самому Игнату.
Тогда Гриша немного чего понял из того, что командир пытался донести до него — странные рассказы о далёких, ещё допотопных временах, революциях и терроре, милосердии и ответственности были ему чужды и непонятны, но почему-то это отрезвило, пусть и не совсем, и неуёмное пьянящее чувство, которое охватывало каждый раз при виде мёртвого или умирающего врага (а для юного Гриши они все были врагами — все они, с их картинами и диванами, бронзовыми часами и золотыми подсвечниками, фарфоровыми супницами и дубовыми буфетами), это чувство, если не исчезло, то притупилось.
Может быть поэтому он и нашёл в себе силы остановиться. Пусть и не сам. Пусть и с помощью Игната.
