Со стороны могло показаться, что великие герои сошли с ума, но это было далеко не так.
Исполненный поэтического духа, Аякс время от времени выдавал стихотворные перлы, сотрясая дремучий лес ужасными звуками боевого рога. В общем, все было ничего, пока не встретили великие герои очень странного путника. Странный путник сидел на обочине дороги и с выражением полного отвращения к окружающему пытался безуспешно залатать порванную правую сандалию.
— А… зараза, — вполголоса ругался странный путник, — а чтоб тебя…
Выглядел он колоритно: в порванной одежде, с сучковатым посохом и с запыленным вещевым мешком, болтающимся на веревке за спиной. Было ему при ближайшем рассмотрении лет девятнадцать, не больше, хотя издалека странный путник показался великим героям дряхлым стариком.
— Кто такой будешь? — недружелюбно спросил Агамемнон, не любивший бесцельно шляющихся по его владениям оборванцев. Вот так они шляются-шляются, милостыню просят, а завтра во дворце серебро столовое пропадает.
Странный путник поднял глаза и нагло так заявил:
— А ты кто будешь, добрый человек?
От такой дерзости Агамемнон лишился на время дара речи. Но тут царь вовремя вспомнил, что он не у себя во дворце и что надет на нем грубый балахон странствующего философа.
— Я владыка земель этих, — гордо ответил он, —царь Агамемнон.
— А я Аякс, сын Оилея, — в свою очередь представился Аякс.
— Да, вижу я, что передо мной стоят славные герои, — кивнул странный путник, — великие мужи Греции, легендарные эллины, недавно вернувшиеся с Троянской войны. Но не могу я стоя приветствовать вас, ибо натерла мне ногу проклятая сандалия.
Великие мужи Греции недоуменно переглянулись.
— Но как зовут тебя, о незнакомец? — несколько высокопарно спросил Агамемнон.
— О, лучше не знать вам мое имя, — запричитал странный путник, — ибо проклят я всемогущими богами.
— И все-таки… — настаивал Агамемнон.
— Что ж, завидно ваше упорство, откроюсь я вам. Зовут меня Эдипом, и я самый несчастный из всех сынов греческих.
Голос у Эдипа слегка дрожал, и герои подумали, что он либо в стельку пьян, либо готов прямо сейчас разрыдаться. Однако рыдать Эдип не собирался, с лукавством поглядывая на Агамемнона с Аяксом.
— О достопочтенные мужи Греции, — хитро прищурившись, произнес странный путник, — не найдется ли у вас пара новых сандалий сорок пятого размера, и, быть может, тогда поведаю я вам свою ужасную историю.
Великие герои снова переглянулись, причем переглянулись они с нескрываемым любопытством.
Тяжело вздохнув, Аякс полез в свою заплечную сумку и достал оттуда великолепную пару белых сандалий сорок пятого размера с золотыми бубенчиками.
— Правда, они женские, — виновато сказал могучий герой, протягивая обувь Эдипу, — но если тебе такие подойдут…
— Подойдут-подойдут, — обрадовался бродяга, жадно хватая новенькие сандалии.
— Эй, секундочку! — возмутился Агамемнон. — Это же сандалии моей жены Клитемнестры!!
— Ну и что? — Аякс явно не видел причин для возмущения. — Ей-то они больше не нужны.
Логика была убийственной, и Агамемнон, не найдя возражений, быстро успокоился. Знал бы он, что Аякс снял эти сандалии прямо с мертвой Клитемнестры в качестве боевого трофея. М-да, пригодился трофейчик.
Оторвав позвякивающие бубенчики, Эдип со счастливой улыбкой на давно немытой физиономии принялся надевать изящную обувь.
— Как раз по ноге, — радостно сообщил он. — Что ж, помогли вы мне. Даже не представляете, как вы меня выручили. Расскажу я вам за это свою жуткую историю, как и обещал.
Усевшись на свои походные сумки, великие герои приготовились с интересом слушать. Эдип громко прокашлялся:
— А началось все вот с чего…
* * *
У царя Фив Полидора и жены его Нюктиды был сын с совершенно идиотским именем Лабдак, который, естественно, и наследовал власть в Фивах, когда его папаша скончался от чрезмерных любовных утех с одной молодой гетерой. (Все тут чертовски сложно и запутанно, так что лучше внимательно следите за текстом.)
Злые языки болтали, что гетеру ту подсунул любвеобильному папочке коварный сыночек. Но кто в. те благословенные времена серьезно относился к слухам, кроме пьяной матросни в приморских питейных заведениях?
Преемником царя Лабдака стал его сын Лай, как видите сами, с не менее идиотским именем, чем у отца. Что ни говори, чтили фиванские цари свои традиции, поэтому никак не мог царь Лабдак назвать своего сына каким-нибудь нормальным именем, ну, скажем, Минилаем или Гипергавом, а назвал он его просто Лаем. Раз у самого имя, мягко говоря, странноватое, так пусть и сыночек помучается от издевательств сверстников.
Но оказался этот Лай редкой сволочью.
Ну, знаете, как в царских родах бывает. Один царь нормальный, второй тоже, а вот третий — сволочь. Да это прямо закон генной инженерии, которой в Аттике в то время заведовал бог плотской любви Эрот.
Все припомнил своему папаше жестокий Лай: и имя свое обидное, и издевательства сверстников, и нелюбовь девушек, которые никогда не садились к нему в колесницу в отличие от колесниц прочих знатных молодых людей.
До того задразнили сверстники сына Лабдака, что от него и в самом деле стало псиной вонять. Все окрестные собаки так прямо и сбегались, когда Лай на колеснице круги вокруг царского дворца наяривал в поисках симпатичной молоденькой фемины.
Отравил в один прекрасный день Лай Лабдака (однако как здорово звучит! — Авт.). Отравил скисшей настойкой столетника, когда его отец немного простудился.
Перешел после смерти отца царский трон к неблагодарному Лаю, и первое, что сделал новый владыка Фив, так это…
А вы что подумали?
Ну конечно же истребил всех бродячих собак.
Зря, глупо, но такой уж он был человек, Лай этот. Помнил обиды — и правильно делал.
Правда, вся Аттика над молодым фиванским царем после истребления бродячих собак смеялась, но Лай не унывал и все оскорбления на покрытые воском дощечки старательно записывал.
Ох и много собралось в царском дворце этих самых дощечек, весь тронный зал был ими завален.
Но особенно потешался над Лаем некий царь Пелопс, чувство юмора у которого было особенно сильно развито. И вот решил фиванский царь отомстить Пелопсу, жестоко отомстить.
Поехал он однажды к царю-юмористу в гости в далекую Пису (это не опечатка! — Авт.). Погостил, покуралесил, провонял псиной все царские покои и через неделю домой вернулся, прирезав напоследок двух любимых царских болонок. Но не в этом заключалась страшная месть жестокого Лая. Похитил он у царя Пелопса сына, которого звали и вовсе не переводимо на нормальный язык, а потому все его величали попросту — Хрисиппом.
Хрисипп вечно шатался по дворцу Пелопса в сандалию пьяный, и похитить его не представляло никакого труда.
Да и не похищал на самом деле его Лай, ибо сам Хрисипп попросил увезти себя из Писы, так как достали его нарекания престарелого отца, что он де ничего целыми днями не делает, а лишь вино хлещет и на расстроенной эоле бренчит.
Лай сразу же предложил Хрисиппу воспользоваться верной скисшей настойкой столетника и тра-вануть задержавшегося на этом свете папашу. Он даже достал из-за пазухи заветный флакончик и продемонстрировал его чудесное действие на местном садовнике, который скончался в ужасных судорогах. Но, как оказалось, становиться царем в планы ленивого юноши совершенно не входило. Договорились они, что вроде как похитит Лай Хрисиппа и пошлет через некоторое время с гонцом безутешному отцу отрезанную ногу наследника. Хрисипп с готовностью согласился на ампутацию, но Лай не был садистом, несмотря на свою вопиющую кровожадность. Он приказал отрезать ногу одному мертвому эфиопу, попавшему под колесницу. Ну и что с того, что нога была черная? Может быть, на чужбине Хрисипп сильно загорел.
Короче, доконала эта нога несчастного Пелопса, и в припадке старческого слабоумия проклял он Лая, попросив всемогущих богов покарать похитителя сына.
