Прежде, чем умереть (СИ) - Мичурин Артём Александрович

И чем дольше я смотрел, тем сложнее было описать её самому себе в привычных аналогиях. Существо определённо не являлось примитивным гибридом известных мне видов. Верхняя часть его тела напоминала то ли кошку, то ли крысу, покрытая светлой шерстью, с не особо длинными почти лишёнными волос пятипалыми конечностями, вооружёнными острыми, как бритва, втягивающимися когтями. Мощная шея соединяла туловище с продолговатой лысой головой, вытянутой в конусообразную морду с тупым рылом. Застывшие в вечном оскале губы обнажили ряды острых зубов треугольной формы. Мочка носа, почти как у летучей мыши, задралась кверху, единственное уцелевшее ухо так же напоминало перепончатокрылых. А вот глаза... глаза были человеческими, если не считать слишком уж тёмной, почти чёрной, радужки, как у родителя. На звериной морде они смотрелись инородно, будто глядели сквозь прорези безобразной маски. Что же до нижней части тела, то там всё было ещё сложнее. Мои познания в биологии оказались слишком скудны, чтобы подобрать достойный пример для сравнения. На ум пришло лишь одно. Много лет назад, на безжизненном каменистом берегу северного моря я повстречал чудовище. Оно было мертво, и вонь разлагающейся туши привлекла десятки чаек. Птицы превратили труп в бесформенную массу, и только громадные щупальца указывали на принадлежность гниющих останков. Это был гигантский кальмар — доисторический монстр из тёмных холодных глубин. Именно его тентакли больше прочего походили на то, что обнаружилось у отродья вместо ног, если опустить их количество и факт наличия суставов. Нижних конечностей было шесть. Их непропорциональность относительно размеров туловища, объяснялась, по-видимому, тем, что «ноги» большую часть времени находились в полусогнутом состоянии, а полная длина использовалась только для прыжков. Этакие органические пружины. Листообразная «стопа» каждой конечности была усеяна мелкими шипами, позволяющими без труда цепляться за деревья или другую податливую поверхность, в том числе живую плоть, на что ясно указывали сорванные лица и скальпы жертв этого продукта генетической революции.

— Значит, — нарушил ход моих мыслей Станислав, — этой мразоты стало на десяток меньше.

— Знать бы ещё, сколько их всего, — размазал лейтенант по щеке кровавые брызги и скривил рожу, глядя на перепачканную ладонь. — Я видел двух или трёх, которые поскакали за дезертирами.

— Дезертирами? — усмехнулся бородатый мужик лет пятидесяти, помогая сесть одному из подранков. — Вот, значит, кто они такие?

— Покинул поле боя без приказа — дезертир, — встал в позу Павлов.

— Нам, мил человек, поле боя не покинуть, — поправил бородач висящий на плече автомат. — Кругом оно, поле это, куда ни плюнь. А люди просто жить хотят, страшно им помирать, да ещё такой смертью, оттого и побежали.

— А тебе, — взглянул я в остро глядящие из-под надвинутой шапки серые глаза, — стало быть, не страшно?

— Не страшно будет, только когда боженька за руку возьмёт, да сам к райским вратам поведёт. А до той поры лишь у дурака страху нет.

— Отчего же не побежал со всеми?

— Жена у меня с дочерьми в заложниках. И у них тоже домашних похватали, — кивнул мужик на троицу своих фортовых земляков. — Если уж мы слабину дадим, значит, всему конец.

— Ясно. Емельяна кто-нибудь видел?

Лишь скорбная тишина была мне ответом.

— Понятно. Где искать его, мысли есть?

— Есть одна, — снова взял слово отец пленённого семейства.

— Как звать, — поинтересовался я.

— Николаем нарекли.

— Что ж, Николай, изложи нам свою точку зрения.

— Излагать-то недолго. Тут поблизости деревенька брошенная, Семёновка. Да не деревенька даже, пять домов там всего. Емельян ведь не зверь, нору рыть не станет, он к стенам да к крыше привычен. Для логова места лучше не сыскать, как по мне. Вокруг лес глухой, и до Кадома рукой подать.

— Добро, — согласился я с выводами. — Наведаемся в Семёновку.

— А что будем делать с ранеными? — озвучила Ольга вопрос, который и так вертелся у всех на языке.

В другой ситуации этот вопрос, если бы и возник, означал бы лишь проблему выбора между пулей и ножом, но возложенная на наши плечи благородная миссия по спасению угнетаемых кадомцев вносила свои коррективы в привычный уклад. Не говоря уж о четырёх представителях облагодетельствованного нами населения, на чью дальнейшую помощь вряд ли пришлось бы рассчитывать, прояви мы разумное пренебрежение нормами морали.

— Сопровождающего выделить не сможем, — «огорчённо» констатировал я. — И без того людей мало. Но можем дать автомат и немного патронов.

— У нас стволов как раз на восьмерых, — возразил Павлов.

— Ничего, «Кедр» свой одолжишь.

От такого непристойного предложения лейтенант вспыхнул, как схваченная за жопу девица. Но казавшийся неминуемым скандал неожиданно предотвратил один из подранков:

— Без надобности нам автомат. Бог даст — доберёмся живыми, а нет — так тому и быть. Ступайте.

— Дело ваше, — пожал я плечами. — Все слышали последнюю волю героя? Выдвигаемся.

Глава 15

Мутант. Лет тридцать назад это слово заменяло собой целую уйму эпитетов, включая такие как: выродок, дегенерат, отброс, погань, мразь, урод. Я рос в Арзамасе, где, слыша «мутант» от лаца в свой адрес, не стоило и предполагать, что человек пытается указать на твои исключительные способности. Любое физиологическое отклонение от стандарта автоматически переводило в разряд отребья. Это могла быть и не мутация, а увечье, болезнь или родовая травма. Кому охота разбираться, гидроцефал ты, или чёртов мутант? И так ведь понятно, что твоё место в канаве. Но с той поры многое изменилось — в Арзамасе съели почти всех лацев; В Муроме нелюдь, которую прежде расстреляли бы со стены, утилизирует трупы местных ханжей; и всюду, куда доходя новости, слово «мутант» звучит всё более угрожающе. Из деклассированного элемента мы превращаемся в квазирасу. Среди нас нет русских, нет евреев, татар или мордвинов. У нас нет единой религии, нет культуры, нет истории. Кое у кого нет даже предков. Но мы имеем нечто большее, что объединяет нас, делает нечужими друг другу. Мы — не люди. И, как знать, возможно, скоро «человек» станет бранным словом. А ещё мы чуток склонны к патетике. Не все, конечно. Ладно, лично я склонен. И да, то, что мне знакома этимология этого термина, уже ставит меня выше большинства соплеменников, которые, говоря по правде, в большинстве своём — генетический мусор, едва способный связно изъясняться. Но ведь верхи и низы должны быть в любом обществе, социальную иерархию никто не отменял. И что плохого, если новые элиты встанут у руля возрождающегося государства? Прогресс требует лучшего, и это лучшее — мы! А братья-мутанты из родного Арзамаса... Я буду с теплотой вспоминать о них томными вечерами, куря сигару на балконе своего особняка.

— Скажи-ка, дружище, — обратился я к Павлову, немного подотстав вместе с ним от группы, — а капитан Репин, он тоже... из наших?

— Ты о генных модификациях?

— Я старался придать вопросу неформальности, но да.

— Все, кто родился в Легионе после двадцатого года, так или иначе, подверглись вмешательству в геном.

— И какого рода вмешательству? Старички ведь не такие, как мы.

— Нет, не такие. Насколько мне известно, ранние модификации носили, грубо говоря, общеукрепляющий характер. Улучшение иммунной и нервной систем, минимализация вероятности врождённых пороков, усиление органов чувств и так далее.

— Почти как люди, но немного лучше.

— Почти? — нахмурился лейтенант. — Мы и есть люди.

— Ты, правда, так думаешь?

— Разумеется! Что за странные вопросы? По-твоему, если дикую яблоню привить и окультурить, она перестанет быть яблоней?

Похоже, он без шуток считает себя человеком. Это отвратительно, нужно его спасать.

— Кто твои родители, Павлов?