— Я не Ставицкий. Я — Андреев! Моя настоящая фамилия — Андреев. Мой прадед — Алексей Андреев, тот самый, который и создал эту Башню. Попрошу это запомнить, господа!
Он с вызовом обвёл всех присутствующих торжествующим взглядом и смакуя каждый слог повторил.
— Я — Андреев!
Глава 7. Павел
Основное их преимущество — внезапность. Основное, но и, пожалуй, единственное. И сейчас там наверху успех предприятия в общем-то только от этого и зависел: от скорости перехвата власти, от того, насколько быстро и чётко Величко удастся провернуть этот манёвр. Интриганом Константин Георгиевич был, конечно, отменным — не был бы, не сидел бы столько лет в Совете, — и на его счёт Павел не беспокоился, тревожило другое.
Тревожило, что армия, по крайней мере, большая её часть, на стороне врага. Тревожило, что Долинин вместо того, чтобы отправиться сейчас наверх на поддержку Величко и Мельникова, вынужден торчать на нулевом и убеждать упрямого капитана, который формально, разумеется, был прав, и в целом будет жаль парнишку, если вдруг Долинину и Боре не удастся склонить его на правильную сторону (но тут не до ненужных сантиментов: если придётся убирать этого дурака Алёхина, что ж, значит, придётся). Тревожило, что Ника сейчас одна, и, хотя Величко и обещал приставить к девочке охрану, а всё равно сердце Павла каждый раз заходилось при мысли о дочери. Тревожила ситуация на АЭС — и ранение Марата (ещё неизвестно, что там вообще), и гибель Кушнера, одного из самых толковых инженеров, и в целом то, что Ставицкий отдал приказ взять станцию под контроль и сделать это самым глупым и чудовищным образом: устроив блокаду и заперев сменщиков на административном этаже. Но самое худшее — что перебивало все остальные тревожные и беспокойные мысли, — это то, что он недооценил Ставицкого. Своего маленького кузена. Не углядел, что скрывается за смешной внешностью. Не распознал.
Павел вспомнил тот ночной разговор с Борисом, когда он примчался к другу, ошалевший от внезапно пришедшего знания, когда вдруг сложились вместе и скупые строчки из дневника Игната Ледовского, и детские воспоминания, которые милосердная память загнала в самый дальний угол, и старые записи из пыльного архива, которые раскопал бывший приятель его дочери, и всё это дало одну единственно верную фамилию — Ставицкий. Тогда Борис насмешливо назвал его кузена психом, невесело пошутив что-то про то, что теперь у них полный комплект, и Павел, измученный бессонницей, согласился. Но теперь он думал несколько иначе.
Серёжа Ставицкий психом не был. Чтобы понимать это, нужно было знать этих людей, всю семейку Ставицких, изнутри. Знать, как знал её сам Павел. Прожить рядом с Кирой Алексеевной, его чёртовой, помешанной на чистоте крови бабкой, хотя бы несколько минут. Присутствовать на их званых обедах и ужинах, среди незнакомых и малознакомых людей, выискивающих в тебе чуть ли не под микроскопом черты Андреева, чьё имя в этом доме всегда произносили с придыханием. Ловить на себе взгляды дяди Толи, маминого брата, — Паш, а папа сказал, что ты плебей, — холодные, внимательные, в которых сквозило что-то ещё помимо холодности и внимательности, и Павел теперь понимал, что. И ведь он, Павел, бывал в этом доме лишь иногда, а Серёжа… Серёжа в нём жил. Дышал этим отравленным, пронизанным ненавистью к настоящему и преклонением перед тем, что давно умерло, воздухом. Впитывал в себя, не знал по сути ничего другого, не хотел знать. Так что, нет, не псих Серёжа Ставицкий, не псих. Тут другое.
Задумавшись, Павел споткнулся о ступеньку, поднимаясь в машинный зал, чуть было не растянулся, но вовремя схватился за перила. Это не ускользнуло от внимания Марии (как там её — Георгиевны, Григорьевны? Павел, хоть убей, не мог запомнить её отчество), она обернулась и тут же разразилась насмешливой тирадой:
— Не ушиблись, Павел Григорьевич? Осторожней надо, что-то вас ноги не держат совсем. Как же дальше вы нами руководить-то будете? Тут бегать по лестницам о-го-го сколько придётся, мы километры за день наматываем, и вам отсидеться в кабинетике не удастся и не надейтесь.
Эта девчонка (Павел про себя уже окрестил её девчонкой, хотя, скорее всего ей было лет тридцать с хвостиком, но уж больно она была быстра, стремительна, да и редкие веснушки на чуть вздёрнутом носе придавали её круглому лицу что-то детское и отчего-то знакомое) как специально, задела его по живому. Руководить. Чтобы руководить такой махиной, нужны знания, специальные знания, глубинное понимание процессов, а он — что греха таить — давно выпал из обоймы, и хоть старался, насколько мог, поддерживать в себе инженерные навыки, но понимал, что большая политика, подхватившая его четырнадцать лет назад, высасывает все соки, слишком мало оставляя времени и сил на всё остальное.
До покушения, пока Павел был ещё наверху, а Руфимов уже внизу, оживлял спящее оборудование, испытывал, обкатывал, опробовал, они созванивались каждый вечер. Обсуждали сводки и отчёты, которые Марат исправно передавал. И уже тогда Павел понимал, что он уступает. Проигрывает Марату. Не понимает всех тонкостей. Конечно, сказывалось и то, что Руфимов был внизу, в деле, железо руками трогал, а он, Павел, видел только цифры на бумаге, но всё же основная причина была в другом — в опыте, которого Павлу так не доставало.
— Что молчите? Язык прикусили? Неловко приземлились, да?
Павел открыл рот и тут же закрыл. Он совсем не понимал, как себя вести с этой Марией. Анна, что шла рядом, бросила на него косой взгляд, в котором Павлу почудилась плохо скрытая насмешка. Впрочем, Анна его и спасла, перебила эту язву, из которой — Павел видел — уже готова была высыпаться новая порция издевательских шпилек.
— Мария Григорьевна, мы, наверно, с Катюшей сразу должны пройти к раненым, я так думаю. Вы по телефону говорили, что ранен не только Руфимов, есть и другие. Кто самый тяжёлый здесь? И они все в одном месте или как?
— Всех тяжелее ранен Марат Каримович, — язвительные нотки в голосе Марии исчезли, словно их и не было. — Мы его в его же кабинет и перенесли. В него два раза стреляли, эти… У остальных, вроде, не такие тяжёлые ранения, но я не врач, я точно не скажу. Мы всех разместили в одном из подсобных помещений, они у нас по периферии машзала находятся, тоже от кабинета Марата Каримовича недалеко. В общем, сейчас всё сами увидите…
Анна, оставив Павла позади, поравнялась с Марией и принялась задавать той вопросы. Про него обе женщины тут же забыли, шли впереди, разговаривая так, будто были знакомы друг с другом чёрт знает сколько лет. Это удивляло. Сколько Павел Анну знал, она всегда с большим трудом сходилась с людьми, а уж с женщинами особенно, и с незнакомыми всегда держалась настороженно и натянуто. А тут… чёрт знает что. Идут, беседуют, как две подружки. Павел шагал следом за ними, глядя на ровные женские спины, обе, обтянутые белыми халатами — Анна свой так и не сняла, — пытался прислушаться к разговору, но они говорили вполголоса, и о чём, Павел не слышал. Да и за спиной громко сопела Катя, то ли шмыгая носом, то ли всхлипывая — девочка выглядела чем-то расстроенной. Наконец Павел не выдержал, негромко кашлянул, привлекая к себе внимание, и обе женщины, как по команде, обернулись.
— Я тоже сначала к Марату, — он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пасовал перед девчонками, и даже голос его слегка дрогнул, провалился, рассыпался просящими нотками. Что, чёрт возьми, с ним происходит? Павел почувствовал, что краснеет, поймал колкие смешинки в серых глазах Марии и лёгкое удивление на тонком лице Анны, разозлился и на себя, и на этих двух чёртовых баб, сказал, стараясь спрятать охватившее его замешательство под жёсткими словами. — Мне сначала надо с Руфимовым всё обговорить. Что здесь и как. Про работы, что сделано, что не сделано. Посмотреть отчёты…
Он не договорил, споткнулся об Аннин взгляд.
— О чём и когда вы, Павел Григорьевич, будете говорить с Маратом Каримовичем буду решать я. Как его лечащий врач. А технические вопросы вы обсудите с Марусей.
