С трудом протолкавшись к кассе, мы купили билеты на ближайший пригородный поезд. Ждать его долго не пришлось. Вскоре мы тряслись в вагоне, приближаясь к Москве.
Беленцов сошел с поезда раньше, на одной из дачных платформ. Пожал на прощанье мне руку.
— Вам, Командор, нужно обязательно познакомиться с моими старшими товарищами, особенно с Володей. Очень решительный. Вы похожи.
— Подпольщик?
— Да. Володя — это не имя, а партийная кличка.
Конечно, я был не в том положении, чтобы сейчас читать нотации Бодрому. После наших похождений — и осуждать революционное подполье?
… Столица встретила нас еще большим, чем в Ильинском, всеобщим ликованием, граничившим с помешательством. Толпы праздношатавшегося люда заполняли улицы, переулки и бульвары. Всеобщее братание. Красные флаги. Исчезнувшая как класс полиция (что нам на руку). Казалось, вся Москва позабыла о хлебе насущном, забила на работу и предпочитала митинговать или вливаться в шествия и стихийные демонстрации непонятно во имя чего. Извозчик с трудом провез нас на площадь у Биржи. Там, на углу со Старопанским переулком, возвышалось модерновое здание банка Товарищества Рябушинских, которое, если верить их рекламе, предлагало в аренду «безопасные ящики».
В банк нас пустили со скрипом. Уж больно непредставительный вид мы имели, особенно, пацаны. Но уговорили. И с ящиком нам подфартило.
— Все, буквально все заняты, — объяснял нам бородатый клерк с пышной шевелюрой, расчесанной на прямой пробор. — Вам повезло. Буквально час назад один освободился.
Ага, «повезло». За два «петуха», вложенных в мой паспорт. Впрочем, чему удивляться? В эпоху социальных катаклизмов люди всегда бегут прятать свои денежки — кто в банк, кто в сад с банкой и лопатой.
Освободившись от тяжкого неправедного груза, надежно его пристроив, вздохнул с облегчением. Выдал пацанам по две сотни на разгуляй, строго наказав особо не шиковать, деньгами не светить и, главное, держать язык за зубами.
— Имейте в виду. То, что нас на горячем не прихватили, — это ничего не значит. Слухи пойдут, и полиция мигом нас сцапает. На одно лишь уповаю: сыскарям нынче не до нас.
Это предположение полностью подтвердил Пузан, когда мы навестили его в трущобах. Его берлога была завалена разного рода дорогой «рухлядью», а сам главвор был взвинчен до крайности. Весь на кураже, как я недавно, он заразился всеобщим душевным подъемом. «Свобода» открыла ему невиданные перспективы. Глаза горели, руки подрагивали, энергия била через край. Гигантская, как нам казалось, сумма денег, его доля, которую мы вывалили на стол, впечатлила, но не поразила. Куда более его занимали будущие барыши. Даже обидно стало, если честно.
— Где Мокрый?
— В кругосветку пошел, — усмехнулся я в ответ.
— Ты чо⁈ Пописал моего человека⁈
— Успокойся, Пузан. Все норм с твоей шавкой. Скоро доплывет до златоглавой. Где мой второй паспорт?
Человек-мышь смешался.
— Тут такое дело… Задерживается твоя ксива. Сам понимаешь, дороги долго не работали. Не кипишуй. Усе буде!
— Хорошо. Связь — через Осю и Изю.
— Съезжаешь от нас? А еще поработать? Дел выше крыши. Только успевай поворачиваться.
— Договор был на одну работенку. Я свой уговор выполнил. Ты пока нет.
— Не дави мне на гланды, — ощерился Пузан. — Сказал же: все будет. Что, решил соскочить?
— Мне и соскакивать не нужно. Говорил же тебе: я не вор.
— Грех воровать, да нельзя миновать!
— Можно, Пузан, можно, — не очень уверенно ответил я.
Почему «не очень»? Да потому, что, хоть я нынче при деньгах, но не то чтобы «Ах!». Непонятно, во что обойдется мне загранпаспорт, но пару-тройку тысяч, уверен, придется выложить. На что-то нужно еще прожить до отъезда. И билеты на пароход бесплатно не раздают. А еще поинтересовался в банке насчет курса. Условно доллар котировался к рублю один к двум. И рубль ожидаемо падал. Парижский перевод в 100 рублей на Россию стоил теперь 262 франка против 266, а берлинский — 213 марок вместо 216. Точной цифры по американской валюте клерк мне не сообщил из-за разницы во времени, но тенденция понятна. Заявиться в Нью-Йорк с пятеркой «косых» баксов на кармане — тухловатая стартовая площадка.
Но и торопиться не стоит. Нужно передохнуть, найти себе приличную квартирку, прибарахлиться для солидности и осмотреться. Идея с налетом на московский банк и правда сырая и требует тщательной проработки. И надежной команды. Пузан вышел у меня из доверия из-за своего подсыла.
Распрощавшись с главвором, отправился на Пречистенку. И долг, в конце концов, нужно Плехову отдать, и хотелось в тех краях подыскать себе берлогу. Уж больно мне глянулся райончик. Тишина, спокойствие, домики, как на подбор, уютные и приятные этакой патриархальной московской простотой. И с водопроводом и канализацией, а не с выгребными ямами во дворах. Прихватил с собой Изю, чтобы не терять связь. Осю отпустил к тётке, строго еще раз наказав не разбрасываться деньгами и помалкивать.
Воспользоваться помощью четы Плеховых в подборе жилья оказалась идеей на сто миллионов. Главной скрипкой, моим ангелом-хранителем, выступила Антонина Никитична. Выросшая в арбатских переулочках, она знала здесь всех и вся. И тут же предложила наиболее подходящий вариант неподалеку от собственного дома. В Мансуровском переулке.
— Васенька! Ты не представляешь, как тебе повезло. Гмм… Ну, если только ты не суеверен… Как бы тебе объяснить потактичнее. Есть у меня старая знакомая, моя бывшая учительница Марья Ильинична. Всю жизнь проработала в женском училище на Зубовской. И — ты не поверишь — без ума от молодых мужчин. «Надоели мне за годы работы сопливые гимназистки хуже горькой редьки», — так она любит говаривать.
— Так в чем заковыка, не пойму? — напрягся я, живенько так представив, как морщинистая старуха домогается молодого комиссарского, то есть моего, тела.
— Домик у нее замечательный. И разделен на две половины. В большей она живет со своей собачкой. А меньшую — на два уличных окна — сдает внаем приличным холостякам.
— Да что ты ему голову морочишь и ходишь кругами! — вмешался Антонин Сергеевич, уже получивший от меня должок (брать не хотел, пришлось уговаривать). — Прямо скажи, как есть: ее бывший квартирант — самоубийца!
— Ой! — покраснела м-м Плехова. — Ну нельзя же так — прямо в лоб!
— Так в чем проблема-то? — искренне удивился я. — Полы от крови не отмыли?
— Как? — хором воскликнули Плеховы. — Тебя совершенно не волнует жить в доме повесившегося?
— Не-а! — по-простецки ответил.
Эка невидаль! Знали бы дорогие мои супруги, чего я на войне навидался и сколько раз доводилось спать в окружении мертвецов. А «порченая» квартира? Да плюнуть и растереть!
— Тогда немедленно идем к ней, к моей любимой учительнице! — Антонина Никитична, как всегда, была скорой на подъем. — Лишь бы ее Мусечка тебя приняла, — я вздёрнул брови, и она пояснила. — Мусечка — это померанский шпиц, девочка. Очень любит мужчин. Всегда к ним ластится. Но иногда находятся такие, которые вызывают у нее приступ злобы. С подобными типами Марья Ильинична не желает иметь дела. Считает, что ее собачка чувствует плохих людей.
По красной линии Мансуровского переулка, в самом его начале, вытянулись в ниточку крепкие заборы и несколько каменных особнячков и добротных деревянных одноэтажных жилых домом с пятью окнами, выходящими в переулок. За этими заборами прятались от взглядов зевак небольшие дворы, стиснутые дровяными сараями. Нужный мне дом выделялся фигурным ограждением невысокой шатровой крыши. Следующий по переулку дом был попроще. Над ним возвышался брандмауэр доходного дома.
Бывшая классная дама Усачевско-Чернявского женского училища от человеколюбивого общества выглядела потрясающе для своего возраста. Круглощекая бойкая улыбчивая женщина, следившая за своим внешним видом, несмотря на свои 77 лет. Такая классическая сверхзаботливая бабушка, если бы у нее были внуки. Договорился с ней моментально, пройдя на ура боди-контроль у Мусечки. Получил за пятнадцать рублей в месяц три приличные комнаты — спальню, столовую и кабинет. В последнем я тут же решил сделать себе мини-качалку, вспомнив о своей давней страсти к гирям.
