— А эвакуировать?
— А эвакуировать не могу.
— А административный этаж разблокировать?
Алёхин опустил вихрастую голову — всё-таки не по уставу острижен капитан, мягкие каштановые волосы упали на высокий чистый лоб, — уткнулся глазами в пол. Произнёс тихо:
— У меня приказ закрыть административный этаж. А работы они там внизу могут продолжать, сверху же разрешили. Мои солдаты им не мешают, я оттуда всех вывел. Пусть работают себе.
— Да как им работать-то, Максим, если ты заблокировал их сменщиков на административном этаже? — Борис старался говорить негромко, без нажима. — Те, кто остались, они что — сутками должны вкалывать, без сна и отдыха? И без еды? Столовая-то тоже на административном этаже.
— Почему сутками? Это же временная мера. Сейчас там наверху разберутся, что к чему, и всё решится.
Они опять пошли по второму кругу. Алёхин упорно не слышал или делал вид, что не слышит, когда Борис заводил разговор о возможном перевороте, и как только они касались этого, мальчишечье лицо капитана замыкалось, и он твердил, как заведённый: ничего не знаю, пусть Савельев сам звонит наверх, разбирается, телефон есть, связь есть, а у него приказ. Тут на капитана даже отеческие увещевания полковника Долинина не действовали, который время от времени перехватывал у Бориса инициативу и пытался осторожно продавить капитана.
— Не решится там ничего наверху, Максим, в том-то и дело, что не решится. Там сейчас головы у людей другим заняты. Ты думаешь, я почему здесь? Почему с Савельевым пришёл, а не с Рябининым сейчас наверху. Потому что политические игры, они такие, капитан.
— Да не разбираюсь я в этой вашей политике, Владимир Иванович, — Алёхин поднял голову и жалобно посмотрел на Долинина. — Заговоры все эти ваши… Моё дело маленькое — сказали взять под контроль и охранять, я и охраняю. А в заговорах ваших разбираться, сам чёрт ногу сломит! У вас там, может, каждый месяц какие-то заговоры. Вот вы, Борис Андреевич, — капитан опять обратился к Борису. — Вы уж меня извините, конечно, но вы же сами не так давно в заговорщиках ходили. Теперь вот — здрасьте, приехали, и всё наоборот. Вы там ссоритесь, миритесь наверху, а Максим Алёхин виноватым окажется? Нет уж, вы там давайте, разберитесь со своей властью, а я буду действовать по уставу.
— Вот ты какой упёртый, капитан, — Борис не сдержал улыбки.
Этот молодой парень, честный и бесхитростный, ему нравился, и каким-то шестым чувством Литвинов уже понимал, что по сути он Алёхина убедил, и ерепенится тот так, из юношеского упрямства. Когда настанет решающий момент, капитан сделает правильный выбор, Борис в этом не сомневался.
— По уставу, говоришь? Станцию тебе поручили охранять? Так охранять-то тоже нужно с умом, а не наплевав на здравый смысл. Я ведь тебе не просто так про административный этаж говорю. Обеспечь нормальную работу этой самой станции, которую тебе поручили охранять. Люди-то в чём виноваты? Вот ты делаешь свою работу, так дай и им делать свою. Дай команду разблокировать административный этаж. Ты хоть понимаешь, что может случится, если там внизу сейчас что-то пойдёт не так? Если человек, которого вовремя не сменили, от усталости или голода совершит ошибку? Нажмёт не на ту кнопку, передвинет не тот рычаг? Там не просто всё остановится. Ты вообще в курсе, что за объект ты охраняешь?
— Не в курсе. То есть был не в курсе, пока эта мне все уши не прожужжала.
Борис опустил голову, чтобы не расхохотаться. Во время разговора капитан уже несколько раз поминал «эту», и каждый раз на его лице появлялось такое мученическое выражение, что не оставалось никаких сомнений, что последние два часа были едва ли не самыми трудными в жизни капитана Алёхина.
— Ну и как? Рассказала тебе эта про все возможные опасности? Просветила насчёт атомных электростанций? Освежила твои школьные знания по физике? И по истории заодно. Ну, капитан? Про Чернобыль, про Фукусиму слыхал? Нет?
Судя по тому, как наморщил лоб капитан Алёхин, история явно не относилась к числу его любимых предметов. Равно, как и физика. Но какие-то обрывки знаний у него всё же со времен школы остались.
— Да слышал я, Борис Андреевич. Про Фукусиму вашу. Но я всё равно не могу понять — почему вы мне всё это тут объясняете? Почему не Рябинину? Или ещё там кому-то, кто наверху? Они же должны понять, что с огнём играют. Почему я-то должен решать? Я-то тут причём?
— Потому что, Максим, иногда человеку приходится брать на себя ответственность и решать всё самому, а не прикрываться вышестоящим начальством. Потому что, Максим, так получилось, что сейчас, возможно, именно от тебя, от простого капитана, зависят жизни полутора миллионов людей. От тебя, от меня, от полковника Долинина, от Павла Григорьевича. И иногда надо думать не по уставу и не слепо выполнять всё, что тебе прикажут, а пользоваться головой, потому что я вижу, капитан, что у тебя с головой всё в порядке, и здравый смысл тебе не чужд. А ещё, капитан, я точно знаю, что у тебя есть совесть. Вот к ней ты сейчас и должен прислушаться. А не твердить мне тут про приказы и уставы.
Алёхин поглядел на Долинина. Вздохнул тяжело.
— Ну хорошо, Борис Андреевич. Если так уж сильно нужны эти сменщики…
— Товарищ капитан! — дверь комнатушки, где они сидели, распахнулась, и на пороге появился молоденький белобрысый лейтенант. — С административного этажа звонят. Там Савельев и с ним… — лейтенантик понизил голос. — Мария Григорьевна с ним. Они требуют пропустить их сюда.
— Ну так пусть пропустят, — Алёхин скривился, как от лимона. — Выполняй.
— Есть выполнять! — лейтенантик скрылся за дверью.
Алёхин поднялся со своего места, поправил рукой волосы, снова сел и устремил на Долинина глаза, полные тоски.
— Сейчас опять будет про свои фукусимы… Владимир Иванович, вы ей скажите. Выпущу я их сменщиков. Скажите только ей…
— Почему телефон не берёте? — Павел ворвался в комнатушку, злой, взъерошенный. Гаркнул на всех так, что даже Алёхин подскочил со своего места. Хотя ведь должен быть привычным к командному голосу.
— Ну, может быть, потому, Паша, что нет его у нас здесь, — Борис развёл вокруг себя руками. Павел проследил взглядом за его жестом, но выражения лица не сменил. Серые глаза по-прежнему смотрели холодно и зло, и Литвинов понял, что дело серьёзное.
— Так, какого чёрта вы сидите тут, без связи, — Павел выругался.
— Случилось что?
— Величко арестован.
Борис тихонько присвистнул.
— Дорохов звонил только что. Заседание было прервано. Появился Рябинин со своими. Твой отряд, Володя… — Павел бросил короткий взгляд на Долинина. Тот понял, сжал зубы. — В общем, Рябинин и Ставицкий взяли власть. Славе информацию передал Звягинцев. Ставицкий появился на Совете, уже зная, что я жив. И зная, где я.
— А Мельников? — Борис поднялся со своего места.
— Мельников после заседания остался со Ставицким в зале.
— Ты думаешь, Паша…
— Я почти уверен, Боря.
Информация ударила как обухом по голове. Она была невероятна, и в неё не хотелось верить, но иногда факты — это факты, и как ни крути, а по-другому трактовать их не получается. По бледному напряжённому лицу Павла Борис понял, что его друг думает то же самое. И было что-то ещё в глазах Савельева, и это что-то Борису совсем не нравилось. Упрямство, упёртость, дурацкая решимость, вот это «отходите, я прикрою» — слова, которыми человек ещё при жизни отделяет себя от мира живых, потому что шансов уцелеть уже нет или практически нет. То, что для Пашки всегда было понятно и легко, а для него Бориса — непостижимо и трудно. То, о чём они спорили постоянно, потому что Савельев, соглашаясь с Борисом в главном, в том, что человеческая жизнь ценна сама по себе, в определённые минуты готов был с лёгкостью бросить в топку истории эту самую великую ценность. И свою в том числе. И потому сейчас — Борис видел — Пашка с быстрой сосредоточенностью просчитывал в уме возможные варианты вывода из-под удара всех, кроме себя. Чёртов идеалист. Согласен даже сдаться, чтобы никто не пострадал, но именно сейчас сдаваться и нельзя. Совсем нельзя.
