Хромов аккуратно прочистил кончиками мизинцев уши, тряхнул головой и, заметным усилием воли сохраняя на лице выражение полного, даже какого-то отрешенного спокойствия, обернулся к собравшимся. Отметил про себя неестественную бледность лиц и, всеми силами удерживая ровные, безразличные интонации в голосе, приказал:
– Ну что, господа-товарищи. Здесь нам больше делать нечего. Уходим.
Судя по тому, насколько быстро они тронулись, все были уже давно в этом убеждены и ждали только команды. Негромко постукивая колесами на стыках рельсов, бронепоезд отступал от эпицентра локального апокалипсиса, заливающего его нутро через смотровые щели пронзительно-ярким светом. Этого не могло, конечно, быть, но сознание штука хитрая, и Сергею показалось, что сквозь шум движения, грохот взрывов и рев пламени он слышит вопли сгорающих заживо людей. Без разницы. Немцы они или нет… Людей!
Раздраженно помотав головой, он прогнал наваждение и вдруг рефлекторным жестом перекрестился. Всю жизнь был атеистом, смеялся над попами, а сейчас получилось будто само собой. Вбитая поколениями истинно верующих предков реакция, не иначе. А может, просто на фронте атеистов не бывает… Оглянулся, не заметил ли кто, и неожиданно для себя увидел, что большая часть находящихся в вагоне повторила его жест. И не было здесь ни насмешек, ни комсомольских рефлексов, ничего! Были просто люди, а в смерти все становятся равны. Оставалось лишь в лепешку расшибиться, но вывести их отсюда. Просто потому, что именно ради жизни людей, конкретно этих и многих других, и идет эта война. Жизни – и, как бы ни пафосно это звучало – свободы, второе даже важнее. Но обо всем этом пускай думают другие, а у него сейчас задача совсем иная…
Не зря говорят, что человек – скотина, которая ко всему привыкает. Очень скоро Хромов перестал обращать внимание и на пропитавший весь состав запах гари, и на стук колес. По сравнению с его временем, кстати, заметно более неприятный. Вряд ли дело в рельсах, со времен царя Гороха в них меняется разве что материал. А вот подвеска броневагонов и пассажирских поездов будущего – это, как говорится, две большие разницы. К тому же рессоры, пружины и что там еще, Сергей, к некоторому стыду, поймал себя на мысли, что за все время не поинтересовался и даже не присмотрелся внимательнее, наверняка изрядно перегружены. Так что удары о стыки рельсов жесткие, вытрясающие душу. Но – ничего, привык быстро. Перебрался в штабной вагон, расположился в кресле, трофейном, кстати, позаимствованном у самого фон Бока, и задрых до самого утра, резонно предположив, что случись нужда – разбудят. Жаль только, что ночь уже заканчивалась.
Селиверстов тоже вырубился, и командовал Ильвес. В отличие от них, курсант с его крепкими нервами задрых сразу после возвращения из рейда, забравшись в этот самый вагон. И, кстати, сидя вот в этом кресле. А потом Сергей, предвидя сложную ночь, приказал его не будить – все равно никакой особой пользы делу не будет. Ну а тяжести перетаскивать – на то людей хватает. Тех, у кого квалификация пониже. Так что проспал Ильвес практически до самого боя, зато теперь, будучи самым отдохнувшим, без особых проблем управлялся с делами. И, в частности, портил немцам будущую жизнь.
Во времена СССР очень любили подчеркивать (а во времена раннего либерализма с пылом опровергать), какой урон нанесли врагу партизаны. Заслуженно их хвалили, чего уж, люди сделали огромное дело. И, в частности, очень любили приводить в пример «рельсовую войну», нанесшую колоссальный урон немцам. Вот только как-то забывая при этом, что основной вред наносили даже не пущенные под откос составы. Не так уж и много их было, честно говоря, особенно на первом этапе войны в условиях нехватки вооружения, а главное, опыта [112]. Это позже, когда люди изрядно настропалились, а костяк многих отрядов составили заброшенные с Большой земли качественно обученные диверсанты, немцы взвыли. Пока же основной ущерб был в другом.
Находящиеся под их контролем железные дороги немцы охраняли тщательно и грамотно. Но даже если их ухитрялись обмануть, пустить под откос поезд удавалось отнюдь не всегда. Взрывчатки постоянно не хватало, а механические устройства придумали значительно позже [113]. Разбирать же или подрывать рельсы – так эффективность не столь велика. Ремонтные команды восстанавливали подобные нарушения быстро и качественно.
Вот только как-то не очень упоминалось в книгах про войну о косвенном эффекте. Может быть, из-за того, что на фоне горящих эшелонов он не так эффектно выглядит. Однако же результат имелся, в первую очередь, логистический. Каждый утопленный в болоте рельс – это пускай маленький, но все же кусочек ресурсов, которых у Германии постоянно не хватало. Каждый задержавшийся в пути состав – не прибывшее вовремя подразделение или не подвезенные боеприпасы. Перевозка части грузов автотранспортом – все те же ресурсы и время. Не так и много вроде бы, однако неизвестно, какая именно соломинка переломит хребет верблюду. И не было бы партизан – затормозились бы немцы под Москвой в осеннюю распутицу, или успели бы развить наступление и вломиться в город? Кто знает… Но в любом случае забывать об этом точно не следовало.
Все это они обсудили уже давно, еще когда только-только угнали бронепоезд. И Громов одобрил. А сейчас Томас Ильвес, как прилежный ученик (а у прибалтов такое в крови), в точном соответствии с инструкцией приводил дорогу в негодность. Рельсы, конечно, не разбирал, долго и малоэффективно, зато тщательно разрушал мосты. Их, разумеется, на пути было немного и все небольшие, но восстановить даже самый маленький, скромный мостик – это деньги и время, что в условиях войны ценность немалая. Так что подъехать, шугануть из пулеметов охрану, заложить взрывчатку и ехать дальше. За спиной приглушенное расстоянием «Бум-м!», мост в клочья, головной боли врагу в пять слоев. Лепота!
И продолжалось это счастье аккурат до того, как поднялось солнце и осветило землю своими живительными лучами. И вдобавок за ночь тучи разнесло, ни облачка. Такое кристально-чистое, холодное, как мороженое в январе, небо. Оно, конечно, неплохо в том плане, что станцию немцам тушить сложнее, а с другой стороны, для авиации их условия тепличные. А немцы – не идиоты и после такого не могут позволить себе упустить беглецов еще раз. Тем более путь для бегства у бронепоезда всего один…
Сергей проснулся как раз в момент, когда высоко в небе (ну, это по местным меркам, а так километр, не более) появилась «рама». Иными словами, двухкилевой двухмоторный разведчик «Фокке-Вульф» Fw 189. Он же «Летающий глаз», он же «Филин», но все же советское прозвище квадратной воздушной непристойности подходило больше. И само появление разведчика говорило о том, что игра пошла всерьез, а счет идет на минуты. Так, в принципе, и получилось.
Может, внешность русские солдаты окрестили и метче немцев, но о предназначении фрицы выразились куда точнее. Углядели немцы бронепоезд сразу же и принялись выписывать над ним круги. Зенитчики попытались его отогнать, но тот лишь чуть приподнялся и кружил себе дальше, одним только видом своим выражая презрение к их мастерству. И то сказать, с идущего поезда в цель попасть ой как непросто. Одной раскачки хватит, чтобы наложить вето на снайперскую стрельбу, тем более вверх и на такую дистанцию.
К тому же профессионализм артиллеристов был весьма относительным. За время вынужденной стоянки они наловчились ловко заряжать орудия и крутить маховики наводки, однако ни одной стрельбы не провели. Разве что во время налетов на станцию, и то по наземным целям, да еще и в упор. Словом, разрывы восьмидесятивосьмимиллиметровых зениток ложились так далеко от самолета, что летчики могли их попросту не брать во внимание. «Эрликоны» же хоть и работали теоретически на три километра в высоту, но в реальности, даже с опытным расчетом, и на половинной-то дистанции были не слишком эффективны. Что уж говорить про нынешние расклады. Так что снаряды перестали тратить очень быстро. И, как оказалось, правильно сделали.
