Завещание ночи - Бенедиктов Кирилл Станиславович

— Спокойной ночи, Роман Сергеевич, — сказал я и, спохватившись, добавил, — стекло я уберу завтра.

— Нить его жизни порвется, если Змея ужалит его в Третий Глаз, — повторял я про себя, пробираясь по темному коридору. — Черт бы побрал всю эту мистику… Змея… в третий глаз… а почему не в пятый, например?

Впереди глухо заурчали.

— Дарий, — позвал я. — Дарий, друг мой, ты ли это?

Нечто большое и теплое положило мне на плечи свои мохнатые лапы. Я осторожно погладил собаку по спине и почесал за ушами.

— Пропусти меня, — попросил я. Невидимый в темноте Дарий убрал лапы и мягко отошел в сторону.

Я ощупью нашел висящую на стене шпагу, опустил руки пониже и обнаружил тахту. Наташа спала, естественно, по диагонали, разметавшись во все стороны, так, что, хотя места на тахте оставалось достаточно, занять его можно было, только разобрав себя на части. Я осторожно обнял ее и перенес поближе к стене, вдохнув запах ее волос. Она что-то недовольно забормотала во сне.

— Спи, — сказал я, — спи, маленькая. Я не потревожу тебя, я тут, с краю, и буду спать совсем тихо…

— А, — слабо вздохнула она, — это опять ты… Я думала, ты ушел…

С этими словами она отвернулась, лишив меня возможности поцеловать полуоткрытые, мягкие отo сна губы. Будь я менее уставшим и обалдевшим от свалившейся на меня информации, я бы, наверно, расстроился и лежал бы с открытыми глазами полночи. Но поскольку я очень устал, обалдел, да и время шло уже к рассвету, я еще раз пробормотал фразу про змею и третий глаз и провалился в сон.

10. МОСКВА, 1991 год. СТРЕЛА МРАКА.

Я стоял на берегу неглубокого, выложенного белым камнем водоема, посреди которого бил родник. Вокруг колыхалось непроницаемое зеленое море растительности, и я знал, что место это называется Сады Тот-Амон. И еще я знал, что зовется оно также «Обиталище смерти», но почему — вспомнить не мог.

Потом зеленая стена по другую сторону озера раздвинулась, и я увидел высокого, одетого в странную шафрановую тогу человека, лицо которого закрывала маска птицы. Он наклонил длинный изогнутый клюв и сделал повелительный знак рукой. Я пошел к нему через озеро, удивляясь тому, что совершенно не поднимаю брызг — вода расступалась, едва подрагивая, словно прозрачная желеобразная масса.

Человек в маске повернулся и исчез за зеленым занавесом. Я бросился за ним, понимая, что если упущу его в этом живом лабиринте, то останусь в садах навсегда. Гибкие ветви оплели меня, прямо в лицо распахивались огромные невиданные цветы, под ногами предательски дрожала покоившаяся на гигантских водяных цистернах тонкая подушка земли. Наконец, сад стремительно расступился, и я оказался на залитой солнцем поляне, покрытой удивительно ровной и низкой травой. «Словно теннисный корт», — подумал я.

Человек в маске стоял посреди поляны, наклонившись над столом из белого камня. Его тога с шевелящимися складками скрывала от меня то, что стояло на столе, но когда он сделал шаг в сторону, я не удивился. За спиной птицеголового мерцал страшными кругами глазниц Череп Смерти.

Я сделал шаг к столу, но птицеголовый предостерегающе поднял руку. Медленным, словно бы вынужденным движением, он поднял тонкую кисть и сдвинул носатую маску на лоб. И я отшатнулся — лица у него не было.

Была гладкая, ровная, белая поверхность, выпуклая как яйцо. «Ноппэрапон», — вспомнил я слово, обозначавшее японских оборотней без лиц, и хотел уже выкрикнуть его, но не успел. Белая полусфера под маской загорелась разноцветными огнями, она становилась то золотой, то черной, то голубой, то оранжевой, и я, как завороженный, смотрел на это жуткое подобие лица, не имея сил оторваться. Сияющий овал запульсировал, наливаясь багровым светом, и вспыхнули глаза Черепа Смерти, и я увидел, что не маска уже над переливчатым лицом-нелицом, а Железная Корона с камнем. А еще я успел увидеть, что фигура в желтой тоге теряет свои четкие очертания, оплывая и превращаясь в извивающееся тело кошмарной рептилии, а затем багровый нарыв лица приблизился, и странный шипящий голос выдохнул: «Ты!», и вошел мне под ребра железный суставчатый палец, бросивший меня в бездну боли и мрака. Перед глазами мелькнули очертания громадной уступчатой пирамиды, толпы коленопреклоненных людей, не смеющих поднять головы, и взрезающий темный бархат южного неба огненный нож кометы, и с полной уверенностью в том, что я присутствую при светопреставлении, я проснулся.

В комнате был полумрак, но из щели между тяжелыми фиолетовыми портьерами бил ослепительный тонкий луч июньского солнца. Бил прямо по глазам, отчего мне, вероятно, и привиделась комета и прочие ужасы. Я с трудом перенес тяжелую голову влево и убедился, что Наташи рядом нет. Интересно, кричал ли я во сне, подумал я деловито.

Впрочем, если я и кричал, то это явно никого не взволновало. Старика Лопухина поблизости не оказалось, а Наташа и ДД преспокойно пили чай на кухне, причем трубадур и менестрель читал моей даме стихи (хорошо еще, не свои):

И дракон прочел, наклоняя

Взоры к смертному в первый раз:

«Есть, владыка, нить золотая,

Что связует тебя и нас.

Много лет я провел во мраке,

Постигая смысл бытия,

Видишь, знаю святые знаки,

Что хранит твоя чешуя.

Отблеск их от солнца до меди

Изучал я ночью и днем,

Я следил, как во сне ты бредил,

Переменным горя огнем.

И я знаю, что заповедней

Этих сфер, и крестов, и чаш,

Пробудившись в свой день последний,

Нам ты знанье свое отдашь».

Он сделал паузу, чтобы перехватить воздуха, и я продолжил, радуясь, что хоть что-то могу еще откопать в замусоренных кладовых моей памяти:

Зарожденье, преображенье

И ужасный конец миров

Ты за ревностное служенье

От своих не скроешь жрецов.

Звякнула чашечка. Наташа и ДД одновременно повернули головы и уставились на меня, как на какое-нибудь кентервильское привидение. Боюсь, что выглядел я не лучше: опухшая со сна морда, мятая рубашка, щетина. Я поклонился и сказал:

— Доброе утро.

— Я и не знала, что ты любишь Гумилева, — проигнорировав мое приветствие, сказала Наташа. — Чаю хочешь?

— Хочу, — я выдвинул табурет и сел.

— Выспался? — ДД весело подмигнул Наташе. — Что снилось?

— Да так, — сказал я хмуро. — Цветомузыка всякая. Мне покрепче, пожалуйста.

— Сахар, варенье? — любезно осведомился ДД, пододвигая мне и то, и другое. При этом он опрокинул сахар в варенье и жизнерадостно заржал. — До чего же я неловок нынче утром, — объявил он и обмакнул в варенье свой левый манжет.

— Дима, ты невозможен, — пропела Наташа тоном, который мне чрезвычайно не понравился. — Замой рукав немедленно.

ДД, кряхтя, повиновался, после чего пострадавший манжет был заботливо завернут и застегнут на пуговицу. Я следил за этими семейными разборками с сардонической ухмылкой старого холостяка. Будь что будет, решил я, я остаюсь нем и бесстрастен, как скала.

— А где дедушка? — поинтересовался я минут через пять напряженного молчания. — Роман Сергеевич, я имею в виду? Спит еще?

— Ты представляешь, который час? — спросил ДД и, не дожидаясь моей реакции, ответил сам себе. — Полчетвертого. — При этих словах он снова почему-то расхохотался. Смех у него был хоть и не такой противный, как у старикана, но слуха тоже не ласкал.

— Не совсем понимаю, — сказал я вежливо. — Что может помешать немолодому уже вообще-то человеку отдыхать после бессонной и в некотором роде наполненной событиями ночи до четырех часов дня?

ДД перестал смеяться и уронил ложечку на пол.

— Дед уже два часа как в редакции. У него там готовится к печати книжка о доисламских религиях Средней Азии, с утра ему позвонили и потребовали быть… Он спит по четыре часа в сутки уже двадцать лет.

— Не то, что некоторые, — в голосе Наташи был яд.

«И чего она все время привязывается ко мне?» — с неожиданной обидой подумал я, но вслух сказал:

— И когда же он вернется? Мы, помнится, собирались обсудить план совместных действий…