Собеседники смущенно умолкают.
Гаснет вечер, иллюзия покоя на короткое время окутывает город, чтобы потом уступить место кошмарам полуночного сна. Жандармская база следит за Таджо. Псионики вежливо молчат – не поймешь, то ли они есть, то ли их нет.
– А может быть, за рекой и нету никого? – шепчет одними губами новобранец на посту.
– Как же, как же, размечтался, – отвечают ему не без резона.
На той стороне и впрямь не безлюдно, просто мутанты меньше нуждаются в привычной для каленусийского берега технической мощи оружия. Если же заглянуть чуть подальше, за холмы, куда залетают порой речные птицы, то можно увидеть приземистый пункт наблюдения – в закрытом помещении, в хорошо сконструированном кресле сидит человек. Его бледное и отечное, без возраста, лицо запрокинуто, затылок лег на специальное изголовье, дряблые, почти без ресниц, веки опущены. Изредка они приподнимаются, и тогда можно разглядеть глаза человека – черные, живые искристые глаза сенса. Псионик-наблюдатель не спит – он в тишине и одиночестве следит за вражеским берегом Таджо – следит именно так, плотно закрыв глаза. Для него души людей и контуры предметов складываются в причудливую картину, недоступную простым смертным. Он сам рисует эту картину – медленно, мысленно, прямо на красноватом фоне закрытых век. Мазки, колорит и стиль воображаемого полотна не имеют для посторонних никакого значения – главное, что человек не только видит, но и предвидит опасность.
– Во мне умер художник и родился наблюдатель, – не без печальной иронии говорит он.
Время от времени Художника сменяет коллега, который молчалив, коренаст и едва разменял двадцать первое лето. Какую картину видит он – не знает никто. Оба они ждут. Чего? То ли попытки мести с той стороны, то ли собственного удара возмездия… Но за Таджо тихо, если не считать повседневной жизни жандармской базы и вечно настороженного Мемфиса.
– Я не забыл живые костры, я ничего-ничего не забыл. Когда-нибудь мы с ними сочтемся, – мрачно говорит коренастый парень.
Художник выставил непоколебимый ментальный блок, улыбается и чутко молчит – то ли согласен с очевидным, то ли осторожно скрывает собственное мнение.
Изредка на пост являются посторонние. Иногда это Миша Бейтс, правая рука консула отколовшихся территорий. Бейтс прост в обращении, лаконичен и является только по делу. Он и Художник разговаривают с глазу на глаз, пытаясь свести воедино логику государственного чиновника и трепетную интуицию псионика. Художник слушает, кивает, осторожно возражает, бросает несколько непонятных слов, порой озабоченно хмурится:
– Я этого не наблюдаю, но…
Столица, Арбел, очень близко, поэтому, как истинный луддит, Миша удаляется не на машине, а пешком, изредка разочарованный, чаще довольный. Художник и его коренастый помощник остаются на месте. Они ждут будущее.
В те редкие минуты, когда оба наблюдателя свободны и не спят, они роняют короткие фразы, то ли вслух, то ли мысленно – для двух лучших сенсов Консулярии это не имеет значения.
– А ты думаешь, оно, это будущее, у нас есть?
– Конечно, иначе тогда, семь лет назад, не стоило начинать.
– Можно подумать, нам оставили выбор.
– Выбор есть всегда, нужно только его не прозевать.
– Не прозеваем.
Ночь падает на холмы. Один уходит спать, другой садится в кресло, опасливо ловит эфир – не пропущена ли за несколько кратких минут новая угроза?
Тишина. Полночь. Привычное ожидание…
Однажды, теплой летней ночью, которая положила начало многочисленным странным событиям, дверь бункера отворилась, и на пол, рядом с креслом, в котором вытянулся грезящий псионик, легла чужая неуверенная тень. Дежурный сенс, а это был Художник, даже не вздрогнул – в этот момент наблюдатель видел все и ничего, витая в самом средоточии своих иллюзий-прозрений. Гость, растерянно озираясь, вошел, его мокрая одежда сочилась речной водой. Художник все так же грезил, опустив веки.
– Добрый вечер.
Сенс поднял голову на слабой шее, после чего за несколько секунд пережил сложную гамму ощущений – глухая боль от прерванного контакта сменилась сначала сильным испугом, потом недоумением.
– Добрый вечер, – повторил пришелец, – дверь оказалась не заперта.
– Сейчас уже ночь. Привет, юноша. Ты, должно быть, сумасшедший, если зашел так неожиданно. Твое счастье, что я не владею боевыми наводками.
– Вы сострадатель?
– Да, причем неизлечимый. Все мучения противника я ощущаю на собственной шкуре, поэтому не боец. Ты пришел с той стороны?
– Да, я псионик.
– Я не видел тебя – это странно, но не очень. Смешно и обидно, что я не заметил переполоха у конфедератов. Как ты ухитрился переплыть реку?
– Меня никто не засек – ни у вас, ни у жандармов. Я всем им сделал наводку.
Художник, похоже, восхитился.
– Силен, я-то так не умею. У тебя индекс не ниже девяноста пяти?
– Девяносто восемь.
– Часто так проделываешь?
– Редко. Жандармы были в шлемах, меня теперь сильно тошнит.
– Возьми концентрат в нише, проглоти, но сначала разжуй как следует – у тебя хорошие зубы. Это специально приготовленная смесь.
– Спасибо.
– Мне нельзя отвлекаться надолго, я сейчас позову товарища, он поможет тебе.
Коренастый не был особенно поражен, он бегло окинул Короля взглядом и полувежливо кивнул:
– Как добрался? Ты местный, из Мемфиса?
– Нет, из Порт-Калинуса. Бросил свою машину на той стороне.
– Наш привет перебежчикам. Из Мемфиса и впрямь бегут редко – у границы нашего брата не осталось совсем, зато дальние являются каждую неделю. Впрочем, ты – лучший. Укатать жандармов несложно, сложнее пройти незамеченным мимо наших пси-патрулей. Я тащусь, прими мои поздравления.
– Мне нужно поговорить с вашим консулом. Луддит фыркнул – на более явный смех его уже не хватило.
– Консула Дезета здесь нет – ты, надеюсь, понимаешь это? К тому же он не принимает по понедельникам.
Вымотанный до предела Вэл не сразу понял, что над ним смеются. Он бессильно опустился на табурет и откусил кусок от твердой плитки концентрата, крошки захрустели на зубах, словно песок.
– Мне и вправду очень нужен консул.
– Так говорят все, кто приходит с той стороны.
– Я – это не все.
– Как же! – Коренастый беззлобно ухмыльнулся. – Пойми, парень, Дезета каждый день хотят видеть сотни людей. Угадай, что им отвечают в канцелярии? А ты явился оттуда, мокрый, как лягушка, даже не переполошив жандармскую охрану. Почему мы должны верить именно тебе?
– Тогда проводите меня в Арбел. Я согласен на любую проверку.
Коренастый всем своим видом демонстрировал равнодушие.
– А тебя, парень, и так проверят – без твоего согласия.
Он отошел в сторону и принялся угрюмо возиться с уникомом. Вэл опустился на табурет. Неисправная лампа под потолком часто мигала. «Я ушел от Цилиана, – подумал Король. – Это сейчас главное, тут незнакомое место, но я почти дома. Потому что они оба псионики – настоящие, свободные, те, которые никогда не прячутся».
На этот раз пси-восприятие Короля трансформировалось в визуальную картину необычайной ясности. Аура Художника мягко мерцала изумрудно-зеленым. Коренастый тускло светился сине-фиолетовым.
– Как тебя зовут? – запоздало поинтересовался сине-фиолетовый.
– Вэл.
– Странное имя.
– Самое нормальное из трех моих имен – Вэл Лоренц Август.
– Ясно, Оркус послал нам долбаного аристократа. Топай в соседний отсек, возьми там какую ни на есть униформу, стащи свое мокрое барахло, от него остаются лужи на полу. Можешь спать, если захочешь, – там для этого найдется место. Когда придет время, тебя разбудят.
Вэл вышел, соседний отсек больше всего смахивал на запущенную кладовую, униформа отыскалась в ящике. Невысокому Далькрозу пришлось закатать штанины и рукава коричневого комбинезона. Кровати не было, в углу притулился коротконогий пластиковый диванчик.
– Годится.
Вэл лег и закрыл глаза, сон пришел незаметно, и время остановилось.
