Рина все еще не понимала.
– А почему у Витяры? Как?
– Разве я не объяснила? – удивилась Кавалерия. – Пять баллов мне за склероз! В комнате у Витяры еще один муравейник. Видимо, как производное от этого. Какая-то часть муравьев пришла туда, где появилась на свет, прихватив с собой молодую муравьиную матку. Очень милая история! Раз Витяра их выходил – он теперь для них муравьиный папа. Ну или дедушка. Я плохо разбираюсь в родстве.
– И что?
– Как что? Муравейник перебросил Гая не на двушку, как он надеялся, а кое-куда поближе! Не все автобусы идут по Новому Арбату, некоторые и в Мытищи.
– А те другие, которые были с Гаем?
– Про одного мы до сих пор ничего не знаем. Алиса уверяет, что он остался в Лабиринте. Белдо и тощий с бородкой сбежали. Их конвоировали Макс и Ул. Тот, что с куклой, все время бормотал, а потом на Макса с Улом свалилось дерево. Оказалось, оно едва стояло под тяжестью снега. Ты часто слышала, чтобы на человека падало дерево? Вероятность самая мизерная… В любом случае, царапины на них самые настоящие. Ведьмари сбежали.
– А Алиса?
– Ее не было около часа, – сказала Кавалерия. – Ни в Лабиринте, нигде… а потом она появилась, и опять в комнате Витяры! Какая-то странная! Я не назвала бы ее просветлившейся. Нимба над головой нет, с Фредой ругается не меньше прежнего, но все равно какая-то другая… Что-то такое в глазах! В общем, не знаю…
– И где она была?
– Не может объяснить. Говорит, было ослепительно красиво, но ничего не запомнила… Только, что было очень красиво. А описать ничего нельзя. Понятия совсем не те, и мысли не те, и предметы. Словно смотришь на солнце, но солнце не обжигающее, а прохладное. Такое, к которому можно прикоснуться руками! В этом солнце все растворяется. Гаснет огонь, расступается пространство, теряется форма, застывает время…
– Межгрядье?
– Меркурий считает. Дальше Межгрядья. Только там. Рана могла затянуться. Прямо напротив сердца. Явно смертельная. А теперь только. Шрам остался, – сказала Кавалерия, легонько поддразнивая Меркурия.
В ШНыре у многих это входило в привычку.
Дмитрий Емец
Череп со стрелой
Сердца слышат только надрывный юродивый крик. И, по сути, больше ничего.
Кавалерия
Каждый писатель похож на звук определенной тональности. Стоит тысяча бокалов разных размеров и форм, и вот, когда звучит какое-нибудь особенное для третьей октавы, сто из них звякают. Другому звуку отзываются двести бокалов, третьему – всего пять. Каждый писатель – такой звук. Причем подделать его или симулировать, думаю, вообще невозможно.
Йозеф Эметс, венгерский философ
© Емец Д. А., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Дорожные знаки разведчика
Вместо эпилога
– Почему этот псих гнался за мной с топором? Я же видел его первый раз в жизни!
– Это подсевший на псиос берсерк с временным опережением плюс один!
– Кто-о?
– Поясняю. Если ты щелкнешь его по носу сейчас, он почувствует это час назад. Таким образом, если он за тобой гонится сейчас, значит, ты сделаешь ему гадость в течение ближайшего часа.
– Ну да! Я кинул в него кирпичом, когда он за мной погнался!
– Ну вот. Что и требовалось доказать!
ВВР – внутренние воображалки Рины
Сашка понял, что находится на дороге и куда-то идет. Потом узнал место. Он двигался от Копытово к ШНыру и уже различал полоску ограды. Впереди на дороге стоял Горшеня, казавшийся отсюда маленьким, и смотрел в его сторону. Потом фигура Горшени качнулась и куда-то исчезла.
Полоска ограды была серого цвета. Значит, раннее утро. Вечером она бывает светлой, с серебром. Почему? А просто бывает, и все. Вещи проще воспринимать такими, какие они есть, не выковыривая из них голый смысл, как изюм из булки.
Из Сашкиной памяти выпал целый кусок, но насколько большой – этого он сказать не мог, лишь фиксировал неуютную пустоту. А что, если… Сашка схватился за рукав. Уф! Нерпь на месте, значит, был не в плену! Берсерки нерпи бы не оставили!
Пряча руку в карман, Сашка задел грубую кожу куртки и взвыл от боли. Две крайние костяшки распухли и были горячими. Завтра суставы отекут и кисть станет нерабочей. Заодно он оглядел и левую руку. С ней было все в порядке. Что ж! Будет хоть чем молнию застегивать.
Было промозгло. Сырость вползала за ворот и в рукава. Видимо, ей тоже хотелось согреться. Сашка перелез через ограду ШНыра и, привычно спрыгнув, плюхнулся в нерастаявшую кучу снега. Чьи-то руки схватили его и выдернули из сугроба как морковку. Сашка увидел фигуру в бараньем тулупе. Горшеня, которого Сашка прежде видел на дороге, стоял и покачивался, похожий на колоссальных размеров чучело. Янтарные пуговицы смотрели на Сашку непонятно.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Сашка, стараясь, чтобы голос звучал весело.
– Жду! – сказал Горшеня несколько, как показалось Сашке, зловеще.
– Кого ждешь?
– Тебя!
– Не ешь меня! – поспешно сказал Сашка, расставляя руки, как Ивашка, не желающий лезть в печь.
– Горшеня не будет тебя есть! – сказал гигант.
Сашка насторожился. Каждый шныр традиционно боится двух вещей. Первая: оказаться внутри Горшени и торчать у него в животе, издавая одинокие крики и дожидаясь, пока кто-нибудь догадается тебя спасти. Вторая: что Горшеня его не съест и это будет означать, что с тобой что-то не так, потому что Горшеня ест лишь тех, кого любит.
– Почему? – спросил Сашка.
Горшеня взял его за плечи и, развернув лицом к ШНыру, легонько подтолкнул в спину.
– Тебя ждут! Иди! И… живи! – сказал он.
Сашка послушно побрел по снегу к светлеющему за деревьями ШНыру. Потом обернулся. Горшеня стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед. Во всей его позе было что-то зашкаливающе торжественное.
Сашка поднялся на крыльцо. Открытая дверь дохнула живым теплом. Еще с порога он почувствовал сложный запах старой штукатурки, пригоревшей еды, глины, незаконно просочившихся котов, растрескавшегося паркета, сосновой хвои с двушки, кожаных курток, свежих булок, пегасни, шиповника и самшита. Все вместе, невообразимо сочетаясь и перемешиваясь, создавало непередаваемую атмосферу ШНыра.
Сашка никогда не считал себя особо чувствительным человеком. А тут его словно захлестнуло. Он привалился плечом к стене, закрыл глаза и почувствовал, что очень-очень любит это место и всегда хочет сюда возвращаться.
Из столовой доносился гул голосов. Звякали вилки. Чтобы не опоздать на завтрак, Сашка прямиком направился в столовую. Щелкнув ногтем по капающему крану, прошел мимо умывальников. Вшагнул в открытые двери. Кто-то поднял голову, увидел Сашку и издал звук, какой бывает, когда человек давится горошиной и резким выдохом пытается исторгнуть ее из горла.
Сашка двигался к своему привычному месту, и с ним вместе по столовой прокатывался шерстяной шар тишины. Вот Рузя не донес до рта вилку. Вот Вовчик посмотрел на Сашку, равнодушно отвернулся, потом опять, точно спохватившись, посмотрел и, что-то медленно соображая, стал постепенно синеть, сползая со стула. Вот Суповна, перестав кричать на неуклюжую Надю, застыла с разинутым ртом, и правая ладонь ее слепо шарит по груди, отыскивая не то крестик, не то сердце.
Ничего не понимая, Сашка опустился на свободный стул напротив Рины. Рина его пока не замечала. Была как деревянная. Смотрела в тарелку и ела точно робот, не глядя по сторонам. У нее были красные глаза, а под ними сиреневые подковы.
