— А что это за язык? — спросил Вернидуб, когда парень закончил. — Кто на нем говорит?
— Сейчас никто.
— Но ты его знаешь?
— Да.
— И больше никто?
— Никто. И я очень удивлюсь, если встречу еще кого-то, говорящего на нем.
— А чей он?
— Не могу сказать.
— Не хочешь или не знаешь?
— Не могу тебе ответить.
— Понимаю, — кивнул седой, явно что-то свое подумав. — Может, ты меня станешь ему учить?
— Это еще зачем? — нахмурился Неждан.
— Раз этот язык никто не знает, то мы — ведуны, смогли бы на нем говорить. Иной раз обсудить что-то нужно, совсем не пригодное для чужих ушей.
— Я подумаю.
— Не хочешь?
— Надо взвесить последствия.
— Я подожду, — лукаво прищурился Вернидуб. — Хотя я не понимаю. Ведь если ты порой говоришь на нем слова или даже песни. Это значит, что запрета на его употребление нет. Отчего же думаешь, будто будет что-то дурное.
— Очень плохо, когда ведуны говорят на ином языке, нежели остальные. Это плодит злобу. — максимально серьезно произнес Неждан. — Кроме того, весной ты уйдешь к себе. А я останусь тут. Ненадолго. Это лето я, возможно, переживу. А дальше — вряд ли. Скорее всего, мы друг друга больше никогда не увидим.
— Отчего же?
— Арак придет на торг. С тем ромеем. Увидит много шкур и прочего. Совладает ли он со своей жадностью? Я не уверен. Мне кажется, что он попробует меня ограбить или даже захватить для продажи в рабство. Как ты понимаешь, безропотной овечкой я стоять не стану. Возьмусь за оружие и постараюсь убить и его, и тех, кого он поддерживает. Что будет дальше?
— Если ты выживешь?
— Да. Разумеется.
— Не знаю. — серьезно произнес Вернидуб. — Будь уверен, и Серая векша, и Красный лист, и мой брат с племянником уже вовсю рассказывают о том разговоре, и о твоем проклятии, и о слове Арака. И Борята о том болтает, так что на будущую осень все медведи окрест знать будут. И соседи их. И соседи соседей. Люди болтливы.
— Но у Арака право силы.
— Он дал слово! — сердито произнес Вернидуб.
— В присутствии жены и тещи? — смешливо фыркнул Неждан.
— Ты зря не веришь силе слова. Если ты убьешь его и переживешь тот бой, мыслю, никто тебя не осудит.
— Даже Гостята?
— Если ты выживешь, то да, — зло усмехнулся Вернидуб. — Ему ведь придется отправиться на суд небесный и держать ответ за дела свои.
— А роксоланы?
— А что роксоланы? Они пойдут на нас войной. Но ты сам же сказал: для того, кто признал неизбежность войны, безмятежная жизнь не имеет цены, а сильней его делает то, что убить не сумело. Война же неизбежна.
— И она начнется из-за меня. — хмуро констатировал Неждан.
— Нет. — покачал он головой. — Твои слова просто вскрыли нарыв. Но нарыв был и без тебя. Рано или поздно его бы прорвало.
— Или нет… — медленно произнес парень.
— Это еще почему?
— С северо-запада к морю на юге идут племена готов… гётов. Это германцы. И они громят как даков, так и языгов. Местами вырезая отдельные рода, а местами беря под свою руку. Совершают набеги на ромеев и грабят их. Потом начнут бить роксоланов, добравшись до них. А потом придут к нам. И мы окажемся отомщены, хотя все останется по-старому.
— А потом?
— А потом придут гунны. — улыбнулся Неждан. — Века через полтора. И когда у нас накопятся обиды к готам, они сметут уже их…
— Про гётов я слышал, — кивнул Вернидуб. — Лета три назад виделся я с Великим мхом. Он бывал среди знающих слово по реке Припять. И там тех гётов хорошо знают. И кое-кто уже им дань платит, а не языгам. А вот о гуннах впервые слышу. Кто сие?
— Они пока далеко за Великим камнем на восходе солнца. И они уже пошли на закат, по пути подчиняя и вовлекая все встречные рода. А ежели те не желают — убивая. Оттого много среди них окажется родичей сарматов, когда к нам сюда придут. А потом и мы в их войско вольемся… если только не подготовимся. Но до них много времени. За полтора века можно очень многое сделать, если не сидеть на попе ровно.
— Роксоланам, значит, конец скоро?
— Лет через двадцать-тридцать, может, сорок. Это и скоро, и долго. Но они не погибнут полностью. Они подчинятся гётам. Собственно, сами гёты крепки пешей ратью. Сарматы же составят их конницу. Что очень сильно их усилит и позволит громить ромеев.
— Такие великие потрясения вокруг… — покачал головой Вернидуб…
На этом они закончили перекур.
Парень сбегал за бумерангом, и эта парочка продолжило свое движение на лыжах. И учась и делом занимаясь. Ведь совсем недавно утвердился устойчивый снежный покров, и они спешили обновить ловушки на всякую живность. Заодно примечая удобные деревья на дрова.
Ну и на следы животных поглядывали. Особенно пытаясь разглядеть волков. Вот чего-чего, а с волками в зимнем лесу им совершенно не хотелось сталкиваться…
— Вот не пойму я тебя, — вновь начал Вернидуб разговор на очередном привале.
— А чего меня понимать? Две руки, две ноги, а посередине гвоздик.
— Да какой это гвоздик? — фыркнул седой. — Вот когда десяток детишек заведешь, тогда гвоздиком и называй. А пока — былинка вялая.
— Грубо. Как мы все-таки любим… всегда… Не это главное.
— А что главное? — усмехнулся седой. — Ты от корня родителя своего. А о том, чтобы его кровь продлить не помышляешь. Словно ломоть оторванный. Иной какой-то. Оттого и говорю я — не понимаю тебя.
— Только из-за женитьбы? Я же согласился.
— Ты согласился посмотреть, а не жениться.
— Зачем мне бабе жизнь ломать? Возьму ее в жены, а завтра сдохну.
— Как и любой из нас. Иное ведь тебя останавливает. Я же чувствую.
— И что же?
— Ты другой. Просто другой. Вот был я в Оливе. Видел ромеев. Говаривал с ними. Так тоже — иные. Говорят по-нашему некоторые, а внутри — не наши.
Неждан напрягся.
Этот поворот событий ему совсем не по душе пришелся.
— А чей? — чуть хрипло поинтересовался парень.
— Не ведаю. Тебе ведь тут, в лесах, душно и тошно. Я приметил. То не так и это не сяк. А иной раз речь заведешь — прямо Оливу вспоминаю. Да не эллинов али степняков, а ромеев.
— Мыслишь, что я ромеем стал, искупавшись в Великой реке?
— Нет, — усмехнулся Вернидуб. — Скажи, отчего ты сыном моим интересовался? Да еще и назвал его Святославом.
— Просто слышал я про одного Святослава сына Вернидуба. — пожал плечами Неждан. — Вот и подумал, что вы родичи. Не всех же встречных-поперечных твоим именем кличут.
— И то верно. — покивал ведун. — А где слыхал-то?
— Вот не все ли тебе равно?
— Хм. Ты не врешь, когда говоришь, будто мыслишь — год-два и тебя убьют. И все равно остаешься. Отчего не уходишь. Почему? — резко сменил он тему.
— А куда мне уходить? Останусь здесь — смерть. Уйду — тоже смерть или того хуже — рабство.
— А смог бы уйти живым, ушел? — пристально глядя глаза в глаза, спросил Вернидуб.
— Нет. — практически не задумываясь ответил Неждан. А потом добавил. — Не могу. Не уйти, не объяснить. Извини.
— Запрещено?
Неждан промолчал.
Он и сам задумался над этим вопросом.
Зачем все это?
Сделал бы железное оружие и ушел. Лесами. Перебрался бы в Римскую империю, где записал бы в какую-нибудь ауксилию. И если кривая удача вынесла бы, то к старости там ладно устроился.
Почему он остался?
Зачем ему эти леса?
Он ответа не знал. Просто на эмоциональном уровне воспринимал эту землю и этих людей как своих. Умом понимал — это не совсем так. Для Неждана — да, они свои. А вот для личности Ивана, которую «загрузили» в эту тушку — нет. Но все равно.
А может, его и ситуация зацепила?
Ведь эти славяне… ну ладно, праславяне, так или иначе воспринимались его личностью как далекие предки. А они были в беде. В осаде. Под пятой ига. Как тут дедушкам с бабушками не помочь? Вот он и лез целенаправленно в бутылку…
