Постепенно он научился выживать из библиотеки Вадюшу, который любил шататься по ней без особой цели, шумно вздыхать, чесать грудь, пыхтеть и производить всевозможные утробные звуки, сопровождавшие его интеллектуальную деятельность.
Выживал же его Даня следующим образом. Подходил и негромко произносил:
– Позвольте разрешить спонтанно возникшее недоумение!
Вадюша тревожно вздрагивал.
– Вчера вы посоветовали мне прочитать учебник картографии со страницы двадцать четыре до страницы сто сорок девять! – продолжал Даня. – Но на странице сто сорок девять два абзаца новой темы. Значит ли это, что и новую тему надо читать целиком?
– А самому подумать? – вяло возражал Вадюша.
– Думать самому мне никогда не лень. Поэтому я прочитал и новую тему, и ту, что после нее, потому что новая тема закончилась на странице сто шестьдесят семь, а там уже начиналась следующая тема. Однако в результате прочтения у меня возникло сорок два вопроса. Можно я вам их задам? – Тут в руках у Дани как по волшебству возникала книжечка.
Вадюша неосторожно соглашался, однако очень скоро Даня, у которого то и дело возникали попутные вопросы, настолько его припекал, что Вадюша сбегал из библиотеки и несся по коридору, похлопывая себя ладонями по канареечной курточке.
В общем, по всему уже видно было, что Даня заново обжился в ШНыре в компании двух своих пчел.
* * *
Расставшись с Кавалерией, Рина отнесла Гавру тазик с объедками и вернулась в ШНыр, чтобы переодеться и вымыть голову. Это было очень нужно, потому что Гавр ухитрился сбить ее в снег и облизать. Рина попыталась защититься от него тазом и выплеснула на себя часть еды.
Когда, хлюпая стекшим ей в ботинки супом, Рина вошла в комнату, там были только Лена и Лара. Лена драила шваброй полы, а Лара, любуясь собой в зеркало, красила помадой губы.
– Чего ты хочешь? Ну вообще по жизни! Детей? Фу! А я – романтики! – облизывая губы, говорила она Лене.
– Ну так будешь одинокой восьмидесятилетней бабкой, в жизни у которой была романтика! – с непрошибаемым спокойствием сказала Лена.
Лара хихикнула. В данный момент это было ей не особенно страшно. Пока Рина искала чистую одежду, в комнату вошла Алиса, прозрачная от ненависти к миру. Она никому ничего не говорила, смотрела прямо перед собой, но вокруг нее образовывалась страшная звенящая пустота.
– Вот! Явилась королева всех презрением обливать! – неосторожно ляпнула Лара.
Алиса вздрогнула и начала медленно к ней разворачиваться. Лена, встав рядом с Ларой, молча взвесила в руке мокрую тряпку, всем своим видом показывая, что они вместе: Лара, Лена и тряпка. Тряпка, с которой струйкой стекала грязная вода, была серьезным аргументом. Алиса остановилась, зачем-то схватила с кровати полотенце и выскочила из комнаты.
– Уф… пронесло… спасибо тебе… я чуть со страху грыжу себе на ноги не уронила… – сказала Лара.
– Может, она не за этим приходила? Не ругаться? – спросила Рина.
– А за чем приходила?
– За полотенцем.
– Да полотенце-то даже не ее. Это она просто так его схватила, потому что я угадала. А приходила она истерику устраивать… Она опять всех нас ненавидит и не может разобраться, кого больше! – сказала Лара.
– А какой смысл у истерики?
Этого Лара не знала, зато, как оказалось, знала Лена.
– Смысла у истерики никогда нет. Смысл истерики – воспроизводство состояний! – объяснила она.
– А мне кажется: смысл истерики – в мольбе о помощи. Человек, устраивающий истерику, просит помочь ему, – возразила Рина.
– И чего же ты не помогла? – спросила Лара.
– Страшно стало.
Вымыв голову и переодевшись, Рина помчалась искать Ганича. Влада она, как Кавалерия и говорила, обнаружила в Зеленом Лабиринте. Он сидел на скамейке, уютно расположенной там, где самшит смыкался подковой, и увлеченно писал что-то в блокноте. Его тонкое лицо, освещенное мерцанием, разливавшимся от главной закладки, казалось очень вдохновенным. В эти мгновения Влад походил на поэта, творящего свое лучшее в жизни произведение. Он что-то черкал, вырывал листы, комкал их, бросал. Снова жадно начинал писать. Окажись здесь скульптор, он мог бы вылепить с Влада молодого Пушкина.
Одна из скомканных страниц упала Рине под ноги. Она подняла ее, развернула. На листе целовались два каких-то грубо нарисованных человечка. Одна из фигурок была в галстуке. У другой на юбке было нарисовано 10 % и большой знак вопроса.
«…предложить Ларе тысячу под десять процентов годовых. В договоре незаметно изменить «годовых» на «ежедневных». Когда откажется платить, согласиться на поцелуй, но не раньше, чем она вернет хотя бы тысячи две…»
– Сильно! – сказала Рина. – Да что там две тысячи! Ты младенцами бери! По младенцу на рубль долга! И все будут такие в галстучках разводить папу на деньги!
Влад испуганно вскинул голову и, увидев у нее в руках свой лист, бросился его вырывать. Рина, дразня его, не отдавала. Ганич все же отобрал, искоса взглянул, что там было написано, и, покраснев, разорвал бумажку в клочья.
– Чего тебе надо? – огрызнулся он.
– Надо шоколада. Но ты не дашь. Или нет – дашь, но я с тобой до конца жизни потом не расплачусь… Ладно, идем!
– Куда?
– Макса подменишь на осмотре зарядников… Если хочешь поговорить или протесты какие-то – все вопросы к Кавалерии.
Протестов у Ганича было море, а возражений еще больше, но Кавалерии он боялся, и Рина это прекрасно знала. Поэтому Влад грустно спрятал блокнотик, застегнул куртку и потащился за Риной, по дороге пытаясь выведать, почему Кавалерия выбрала именно его.
– Без понятия. Все вопросы к руководству, – монотонно отвечала Рина.
Опасаясь испачкать в грязи отутюженные брючки, Влад тащился по полю со скоростью черепахи, и на электричку они, конечно, опоздали. К тому времени оба уже замерзли на ветру, и пришлось заходить в ближайший к станции магазинчик, чтобы погреться.
Здесь Ганич поставил на место продавщицу, которая стала требовать у них чего-нибудь купить, а не торчать в магазине просто так.
– Прекрасно, девушка! Дайте мне конфет! – заявил Влад.
– Каких? У меня их шестьдесят видов! – сказала продавщица.
– Вот! Все шестьдесят видов по две конфетки! На каждый вид – отдельный пакет и кассовый чек! А если что-то не нравится – тогда жалобную книгу! – сказал Ганич.
Продавщица ушла за жалобной книгой, но по дороге что-то напутала и вернулась не с книгой, а с мрачным дядей в наколках, который, кивнув на дверь, довольно-таки еще добродушно пробасил:
– Вот что, ребятки… давайте по-хорошему!
На улице шныры снова быстро замерзли и завернули на этот раз в кафе.
Кафе было чистенькое, теплое. К этому времени Ганич успел надоесть Рине до тошноты, и, придвигая к себе меню, чтобы опять не подумали, что они греются бесплатно, она ласково спросила:
– Владичек! Если бы у тебя был выбор, что бы ты заказал – курицу или рыбу?
Ганич дрогнул веком. «Владичком» его называли редко, и как к этому относиться, он еще не выработал.
– Рыбу! – подумав, ответил он.
– Дайте мне, пожалуйста, курицу! – крикнула Рина официантке.
– Почему курицу? – удивился Влад.
– Потому что твой выбор стал определяющим! – объяснила Рина.
Официантка принесла курицу, и Рина поняла, что ошиблась. Курица была такой жесткой, словно при жизни участвовала в марафоне. Пока Рина ковыряла курицу, Ганич сидел напротив и ехидно на нее поглядывал. Рыбу он себе не стал заказывать из жадности, так что делать ему в кафе оказалось нечего, и он развлекался тем, что воровал салфетки и зубочистки, рассовывая их по карманам.
Под конец Ганич до того обнаглел, что перетаскал с ближайших столиков вообще все салфетки, и Рине не во что оказалось завернуть курицу, чтобы отнести ее вечером Гавру. Наконец подошло время бежать на электричку.
В электричке Гамов плюхнулся у окна на единственное свободное место и, хлопая глазами, стал смотреть на Рину.
