Долго в воде он, однако, не выдержал, сентябрь брал своё, пришлось вылезать на берег.
На берегу Гриша тут же пожалел, что не взял с собой что-нибудь обтереться. Вода всё же была холодной, да ещё, как назло, солнышко, которое до этого жарило, как июльское, скрылось за тучкой, дунул прохладный ветерок, и Гриша мигом покрылся гусиной кожей.
Он старательно попрыгал на одной ноге, вытрясая воду из ушей, интенсивно помотал мокрой головой, как собака, потом уселся на траву и вспомнил о своей заначке. Собственно, ради этого он сюда и притащился, ну и так… наедине побыть.
Заначка была спрятана в небольшом тайнике, вырытом у корней старой ивы. Говорили, что эта была первая из посаженных ив и походу единственная. Остальные не прижились, а эта окрепла, уцепилась корнями за берег реки, наклонилась над водой, словно любуясь своим отражением в прозрачном зеркале тихой заводи. Гриша откинул рукой ветки и листья, которыми был укрыт тайник, разгрёб сухую рыхлую землю и выудил небольшой деревянный ящик — его Гриша спёр на Илюшинской лесопилке. В ящике было два отделения, побольше и поменьше, в большом лежали аккуратно сложенные листы тонкой бумаги, серые, чуть шероховатые на ощупь, а в маленьком был грудой насыпан измельчённый табак. Гриша вынул один из листов, осторожно, чтобы не порвать, разложил на плоском, как тарелка камне (камень тоже лежал в тайнике), высыпал две щепотки табачной смеси на бумагу и принялся крутить самокрутку. Дело это было небыстрое и требовало определённой сноровки и терпения, Гриша даже язык от усердия высунул и, пока крутил, согрелся уже окончательно. И после, довольный собой и своей работой, вернулся на берег, не на траву, где бросил одежду, а на пятачок речного пляжа, растянулся на мелком нагретом солнцем песке и закурил, блаженно щурясь.
Табак приходилось прятать здесь от отца. Отец не просто сам не курил и не переносил табак на дух, он боролся с ним и боролся особенно рьяно — и в Городе, и в Рабочем посёлке, и даже на заимках в тайге, словом, всюду, куда могли дотянуться его руки. Увы, эта вредная привычка, образовавшаяся чуть ли не в первый год, когда люди стали выходить из Башни на поверхность, строить первые дома, засеивать поля и пашни, крепко завладела многими. Отец пробовал запрещать (а Гришин отец много чего мог запретить), отводил под табак специально охраняемые плантации, даже требовал совсем отказаться от выращивания этой культуры, но кажется (Гриша особо не вникал, конечно), насовсем отказаться было нельзя — листья табака использовались для изготовления лекарств, а с лекарствами у них всё ещё был дефицит. Никакие вводимые отцом меры не действовали, народ продолжал выращивать табак на своих огородах, для себя и на продажу, а городские и поселковые мальчишки устраивали ночные рейды на плохо охраняемые приусадебные участки.
Конкретно за этим табаком Гриша лазил в огород к Дудикову. У Дудикова был хороший табак, крепкий, а вот жена злая — даром что толстая, но воришек ловила только в путь, а поймав, больно хлестала по голым ногам пучком свежей, острой крапивы, — и собака такая же. Злая, в смысле, а не толстая. Собаку Гриша месяц прикармливал и столько страданий ради этого вынес, специально к Розе Моисеевне на уроки музыки для этого дела ходил, не за музыкой конечно (нужны больно Грише были эти гаммы), а за котлетками. Из чего там Роза Моисеевна свои котлетки делала, фиг знает, но старый дудиковский пёс, худой, полуоблезлый, за них душу готов был продать.
Гришина просьба обучаться игре на пианино поставила маму в тупик, а отец недоверчиво посмотрел, но не найдя, к чему прицепиться — Гриша сделал самое честное лицо, на какое был способен, — вздохнул и сказал:
— Ведь опять, Гришка, ты чего-то замыслил, по глазам вижу, а чего, взять в толк не могу.
— Я, может, хочу быть как Паганини, — с вызовом в голосе ответил Гриша, на что отец даже закашлялся, а, прокашлявшись, сказал:
— Дурак ты, Паганини скрипачом был, — и махнул рукой. А Варькин родитель, присутствующий при этом разговоре, вообще неприлично заржал и теперь при каждом удобном случае называл Гришу не иначе, как Паганини.
В общем в итоге Гришины уроки музыки отец оплатил, и Гриша, умытый, причёсанный и в чистой рубашке, три раза в неделю ходил на мучения: сначала мучился за пианино, а потом за столом — Роза Моисеевна всех своих учеников потчевала обедом с котлетками, приговаривая при этом, что «никто не навещает старую одинокую еврейскую женщину». Котлетки Гриша, пользуясь плохим зрением Розы Моисеевны, тырил, ловко засовывая в карманы брюк.
Мучения Гришины закончились внезапно. В одну из сред — Гриша уже расшаркивался на пороге, прикрывая руками топорщившиеся карманы штанов, — объявился дядя Слава, Розы Моисеевны сын. Дядя Слава отозвал Гришу в сторону и проникновенно сказал:
— Не знаю, стервец, сколько в тебя может влезать маминых котлет, но судя по её дифирамбам, что она поёт о тебе каждую среду, ты, брат, просто фабрика по их переработке. Мне, конечно, не жалко, но тебя ж паразита мне в пример ставят и столько же котлет стараются впихнуть. А такими темпами я скоро либо помру, либо растолстею, и меня жена бросит. А я, Григорий Палыч, сильно не хочу в брошенных мужьях ходить. Потому мой тебе совет: дуй отсюда, и чтобы духу твоего в доме моей мамы больше не было.
В ласковом голосе дяди Славы чётко нарисовалась угроза, и Гришу два раза просить не пришлось. К тому же и дудиковский пес был уже вполне прикормлен, и следующей ночью Гриша беспрепятственно проник в заветный огород и так хорошо там отоварился, что и долг Лаптю, то есть Лопатину, вернул, и себе табака насушил. И теперь ему надолго хватит, может, даже до зимы. Только тайник новый искать надо — как снег выпадет, отсыреет табачок и всё.
С тайником, конечно, была беда. Гриша сначала дома своё сокровище хранил, так всё организовал, что комар носа не подточит, даже мама ничего не нашла, хотя и подозревала, беседу с ним провела о вреде курения. Только дома ведь не покуришь, приходилось бегать куда-нибудь, а как табак выносить? В карманах? Да если бы отец нашёл в его карманах хоть одну табачную крошку — прибил бы сразу, не раздумывая. Ребята постарше Гришу, конечно, научили маленькие пакетики с табаком под манжеты и воротник подшивать, Гриша так и делал, пока однажды на Кирилла, мужа сестрицы, не напоролся.
По-глупому причём всё вышло. Кирилл его даже не дома, а на улице поймал, преградил путь, весело прищурил глаза и растянул в усмешке губы:
— Куда намылился? Опять на лесопилку?
— Тебе-то чего? — огрызнулся Гриша. — Куда хочу, туда и хожу. Ты мне не отец.
— Значит, курить побежал с Лаптем, — Кирилл пропустил мимо ушей выпад про отца.
— Че это сразу курить? — Гриша встал в позу. — Хочешь, карманы покажу?
И, не дожидаясь ответа Кирилла, тут же с готовностью вывернул карманы.
— Нафиг мне твои карманы, — засмеялся Кирилл. — Иди давай сюда.
И как только Гриша подошёл, ловко обыскал и манжеты, и воротник — ничего не пропустил, как знал, где искать.
— А в следующий раз за враньё ещё и по шее получишь, — пообещал ему Кирилл напоследок.
В общем, будь Гриша поумней и поменьше хами, всё и обошлось бы, а так — выдал себя с головой. Хорошо хоть Кирилл его отцу не сдал, с отцом у Кирилла тоже были свои отношения — сложные, как говорила мама.
Но тайник пришлось перепрятать.
За спиной затрещал кустарник. Гриша вскочил на ноги, предварительно сунув недокуренную самокрутку в песок, и тут же выругался. Раздвинув густые ветки, пригибаясь, на полянку вылезла Майка.
— Чего припёрлась? — Гришей овладела досада за так бездарно погубленную самокрутку. — Вообще, не видишь что ли, тут люди в одних трусах.
— Ну так оденься, — невозмутимо отозвалась Майка, прошла к тому месту, где кучей лежала Гришина одежда, подняла штаны и кинула ему. Эту девчонку было ничем не пронять.
— Отвернись! — потребовал Гриша.
Майка закатила глаза, но всё же отвернулась, и Гриша принялся торопливо натягивать штаны на мокрые трусы, грязные от налипшего на них речного песка.
