Внутри бушевал ураган, с которым Лорена никак не могла справиться. Вроде как и нелепо было ожидать чего-то иного от вечной войны. Разве дети Обретенных гор не погибали? Тоже ведь бывало! Но по одному, случайно, и никогда – вот так.
Она не могла доказать себе, что дети дикарей – это и не дети по-настоящему. Она жила рядом с ними и наблюдала за ними достаточно долго, чтобы понять: разницы нет. Вряд ли сегодня в полях они умерли за Брерис. Они умерли, потому что на них напали, они не успели убежать – или хотели сохранить урожай для своих близких.
Слезы текли по щекам. Офицер не должен плакать, но напоминание об этом не работало сейчас. Лорена не жалела бы солдат, точно так же лежащих на земле. Она сама была солдатом – и она готова была принять смерть. Но изуродованные дети въедались ей в память, как отравляющий сок патисуми, и Лорена чувствовала: они уже никогда ее не отпустят.
Она знала, что многие дикари сейчас смотрят на нее, осуждают. Ей было плевать. Никто из них не сказал бы ей ничего такого, что она уже не думала о себе сама. Лорене даже хотелось, чтобы они напали на нее, закидали камнями, может, даже убили. Чтобы ей пришлось ответить за преступление, которого она не совершала, и через это избавиться от вины, которая все равно была на ней.
Однако сегодня дикари проявили неожиданный, не нужный ей ум. Они словно знали, что удары станут для Лорены облегчением куда более страшной боли. Они ее не трогали. Но их немые взгляды и их отчаянные слезы были куда хуже камней.
Она вернулась к дому, шатаясь, как пьяная. Мир оставался где-то за пеленой слез, и Лорена тоже пряталась за ними. Слезы превращали людей в бесформенные разноцветные пятна.
Слуг в доме почему-то не было. Лорена не знала, куда они делись, да и не хотела знать. У нее осталось лишь одно желание: добраться до выделенной ей комнаты, спрятаться под одеяло, зажмуриться. Ждать, пока сон подарит ей хоть какой-то покой, и надеяться, что образы кровавых детей не вернутся через этот сон.
Но до спальни она так и не дошла. Перед ней будто само собой возникло темное пятно, а в следующую секунду Лорена почувствовала, как ее одним сильным ударом по лицу отбрасывают к стене.
Она не удержалась на ногах, повалилась на пол. Голова гудела, рассеченная губа пульсировала болью. Слезы слетели с ресниц, к миру вернулась четкость. Вот тогда Лорена и увидела, что к ней неспешно подходит Глашатай Теней.
Она не двинулась, не пыталась сопротивляться. Не находила за собой такого права – да и не могла, слишком сильным был удар. А Глашатай не стал ждать, пока она придет в себя, он поднял ее, перехватил за шею, так, что ноги девушки оторвались от пола.
Он снова был без маски, но от этого стало только хуже. Даже искусственный оскал звериного лика не напугал бы Лорену так, как его лицо. На этот раз он не был каменным изваянием, холодным и бесстрастным. Но и буйному гневу он не поддавался: не раскраснелся, не орал, брызжа слюной, не выпучивал глаза. Его ярость была ледяной, как снега на вершинах Обретенных гор. Лорена еще никогда не видела подобного, ни у кого. Эта ярость будто скользила под кожей, изменяя черты совсем чуть-чуть, выдавая себя напряжением, дрожью, звериным движением ноздрей, вбирающих воздух, побелевшими губами.
Глашатай Теней был воплощенным гневом – но гневом справедливым, и Лорена впервые в жизни понимала своего врага.
– Вы это сделали, – произнес он. Она впервые слышала его голос, негромкий, спокойный, но пробирающий до костей. – Такие, как ты, а значит, и ты тоже. Они смогли уйти – а ты радуешься их победе?
Он душил ее. Глашатай был достаточно силен, чтобы одним движением свернуть ей шею, однако он явно не желал делать казнь быстрой. Он отнимал у нее воздух постепенно, и ее тело невольно дергалось, пытаясь обрести свободу. Говорить было трудно, легкие горели огнем, и все же Лорена пересилила себя, заставила ответить.
– Я не радуюсь… И я бы не хотела, чтобы умерли дети!
– Ложь. – Он тряхнул ее так, что у Лорены потемнело в глазах, но даже теперь не повысил голос.
– Это… правда… Я не воюю с детьми… Я бы никогда… Ты думаешь, я боюсь смерти? Нет, я бы умерла там… перед вашей дикаркой… за честь офицера! И я ненавижу тебя… Я хочу, чтобы ты корчился в муках и захлебнулся собственной кровью… Хочешь убить меня – убей за это! Но не за детей… Их бы я не тронула… никогда… На их месте должен был быть ты…
Вот и все, что она могла сказать – вся правда, что у нее осталась. Лорена и сама не понимала, как ей, хрипящей, задыхающейся, удалось произнести столько слов. Но она должна была сказать, перед ним она унижаться не собиралась, да и смерти давно уже не боялась.
Глашатай не спешил отвечать. Он молчал, разглядывая ее – кажется, целую вечность. Должно быть, наслаждался зрелищем, ведь Лорена наверняка выглядела ужасно: красная, задыхающаяся, заплаканная. В глазах темнело, жизнь ее стремительно покидала. Глашатаю даже не нужно было ничего больше делать, просто подождать…
А он принял другое решение. Он отпустил Лорену, презрительно швырнул на пол, будто она была жалким насекомым. Она свернулась там, у стены, пытаясь отдышаться, погасить пожар в легких блаженной прохладой чистого воздуха.
Он ничего больше не делал, не говорил, Глашатай просто ушел, оставив ее беспомощно плакать на полу. Впрочем, надолго одна она не осталась. Сквозь слезы Лорена заметила движение, а присмотревшись, обнаружила, что к ней осторожно приближается Нинки – детеныш сейкау, которому позволили дожидаться смерти в этом доме.
Его, должно быть, привлекла кровь, все еще сочившаяся из разбитой губы. Лорена не шарахнулась, даже когда детеныш подобрался к самому ее лицу. Ей было все равно, укусит он ее или нет, ее сейчас ничто не волновало.
Однако Нинки на нее не напал. Сейкау протянул к ней переднюю лапу, похожую на миниатюрную человеческую ручку, и осторожно снял с ее щеки крупную каплю слезы. А потом он так и замер на полу рядом с Лореной, разглядывая странный жидкий кристалл и будто силясь понять, для чего он вообще нужен…
В доме с грохотом блокировали окна и двери. Снаружи наступал рассвет.
* * *
Римильда знала, что ее спутники надеются найти на поляне что-то такое, что упустили колонисты. Она даже допускала, что шансы на успех высоки. Во-первых, в их распоряжении были технологии получше – включая киборга. Во-вторых, вряд ли колонисты по-настоящему искали. Нет, они проскользнули на эту поляну испуганными зверьками, забрали единственное сохранившееся тело и поспешили обратно под защиту своих гор. Они не заметили бы ключевые улики, даже если бы улики эти дали им пинка под зад.
Поэтому повторный осмотр не повредил бы. Правда, против них играло время и особенности атмосферы Нергала, но попытаться в любом случае стоило. Римильда уже видела, что Стерлинг бродит по кустам, наверняка задействуя все сканеры, которые в него успели встроить. Киган же отошел в сторону и оставался неподвижным, будто заснувшим стоя. Однако Римильда не сомневалась, что он пропускает через пространство малые разряды электричества, пытаясь обнаружить что-нибудь важное – например, оборудование, с помощью которого подали сигнал бедствия с запертой «Стрелы».
У каждого были свои методы, у хилера – тоже. Римильда настраивалась на эту планету, но не так, как делала бы это телепатка. Хилер не улавливала разум, зато чувствовала жизнь как таковую. И чем внимательней она сосредотачивалась, тем больше могла обнаружить.
Так ей и удалось засечь большое скопление насекомых, расположенное в десятке метров от площадки. Римильда прекрасно понимала, что это значит. Она получила достаточную причину, чтобы лезть в эти заросли – которые она в иное время с удовольствием обошла бы стороной.
– За мной, – коротко скомандовала хилер.
– Чего? – удивился Стерлинг. – С чего бы это вдруг? Я протестую и требую обоснования!
– Я, вообще-то, не против уверенных женщин, – усмехнулся Киган. – Но в других обстоятельствах, на миссиях я предпочитаю объяснения словами.
