В его жизни не было женщины: он так и не сумел переступить юношескую робость, преодолеть скованность и стеснение, побороть страх, замешанный на сладких и постыдных желаниях, справиться с той классической неуверенностью в себе, которая живёт в душах домашних мальчиков, нервных, нерешительных, бесконечно одиноких. И даже теперь, когда в его руках было всё или почти всё, когда каждый вечер рядом с ним находилась юная невеста, укутанная лёгким флёром доступной распущенности, когда каждый день его собственная секретарша, зрелая, опытная, склонялась к нему, чуть ближе, чем следовало, подавая очередные документы на подпись и обдавая сладким и манящим ароматом духов, он всё равно не мог перешагнуть тот барьер, что однажды вырос перед ним. И потому мучился, потел, бледнел и изо всех сил подавлял мучительное желание, заходясь от страха, что кто-то это желание заметит.
— Господин Бельский вас ждёт в приёмной.
— Что? — Сергей словно очнулся ото сна, уставился на секретаршу.
Она стояла у порога, её рука, на тонком запястье которой поблёскивал золотой браслет, лежала на ручке двери.
— Господин Бельский, Алекс Бельский, он уже подошёл. Сказать, чтобы подождал?
— Да, скажите. Пусть подождёт. Пусть, — его голос дрогнул, отскочил от женской, всё понимающей улыбки…
Сергей попытался подняться, но не смог. Его тело как будто вросло в мягкое, глубокое кресло, утонуло в нём, и это уже не он опирался локтями о тёплое дерево гладких, удобных подлокотников, а сами подлокотники держали его крепкой, железной хваткой.
Снова вернулись мучительные мысли, ожила обида, горькая и по-детски острая.
Они все — все, кого он поднял вместе с собой на вершину, кого возвысил, накрыв крылом отеческой заботы — они его не понимали. Его колоссальные идеи, грандиозные замыслы, великие планы… всё разбивалось об интриги, подковёрные игры, мелкие подсиживания, доносы, сплетни. Мельников, внешне сама сдержанность и аристократическая безупречность, в котором Сергей видел соратника и единомышленника, на словах вроде бы и поддерживал его задумки, но на деле, похоже, тормозил процесс, нарочно затягивая и придумывая всё новые и новые отговорки. Самозабвенно грызлись между собой Ирина Маркова и Анжелика Бельская, а ведь, казалось бы, они обе плоть от плоти Ивара Бельского, ближайшего товарища его великого прадеда, ну что им, спрашивается, делить? Наташа Барташова почти открыто выторговывала преференции, себе и своему мужу, продавая юность и сомнительную невинность своей дочери, упаковав всё в блестящую обёртку правильной наследственности. Юру Рябинина, безвольного и слабого, всё глубже затягивала алкогольная трясина, и он уже не сопротивлялся, шёл камнем ко дну, накачивая себя коньяком и виски. И Караев. Ещё был Караев…
Сейчас Сергей особенно остро понимал, что поставил не на ту лошадку. Он принял полковника, вернее тогда ещё майора, за человека-функцию, за одного из тех, кем легко управлять, кто послушно идёт в нужную сторону, повинуясь едва заметному движению руки — руки Верховного Правителя Башни. Достаточно лишь отдать приказ, как в далёком детстве, когда маленький Серёжа Ставицкий легко посылал в бой игрушечные полки отважных солдат, и те с радостью умирали за него, с благодарными улыбками на пластмассовых лицах. Караев умирать за него не спешил, зато он хотел власти. Генеральских погон и лампасов, привилегий и свободы действий. Наседал, требовал, уже не стесняясь, убрать Рябинина с поста генерала, ставил условия, вцепившись в руку дающего как дикий, степной волк. Волк — Сергей неожиданно дёрнулся от пронзившего его откровения. Действительно волк… а он-то хотел сделать из него служебную овчарку…
Но ничего, ничего, Караева он поставит на место, а остальные… остальные тоже поймут, не могут не понять, и тогда все они — Ставицкие, Платовы, Бельские, Зеленцовы, — все они будут действовать вместе, сообща, как единый и цельный механизм.
Сергей почувствовал, как кресло, крепко сжимающее в своих объятьях его щуплое тело, ослабило хватку, деревянные подлокотники больше не держали его руки, и вместе с этой свободой на Сергея накатила волна возбуждения. Захотелось немедленно действовать, бежать, сворачивать горы. Мощный прилив энергии охватил его.
Это было странно. Спал Сергей в последние дни из рук вон плохо, ворочался, забывался на пару часов, проваливаясь в глубокую, чёрную яму, где не было ни яви, ни снов, а потом вдруг резко просыпался, ощущая на своём плече чью-то крепкую уверенную руку. Жёсткие пальцы больно вцеплялись в плоть, сминая нежный шёлк пижамы, Сергей отчаянно зажмуривался, и тут же до ушей доносился голос, чужой и одновременно знакомый. Этот голос нашёптывал: не время спать, сон подождёт, а у тебя впереди великие дела. Ты, Серёжа, маленький и всегда сомневающийся в себе, укутанный проклятьем робости и неуверенности, только ты способен вдохнуть в этот развращённый, корчащийся в смертельных судорогах мир новый смысл. Спасти человечество, недостойное спасения. Перевернуть историю. Взрастить новый сад, перемолов в чернозём чахлые плебейские ростки. Потому что ты — истинный продолжатель рода Андреевых.
Избранный.
Великий.
Мессия.
Этот голос был сладок и страшен, он пугал и возбуждал, и Сергей, скрючившись на потных простынях, с силой зажимал кулаками уши, а иногда вскрикивал, тонко и утробно, неумело крестясь подсмотренным где-то жестом.
А сегодня ночью до него дошло, явилось откровением, вспыхнув пригрезившимся светом настольного ночника — это же его прадед говорит с ним. Алексей Андреев. Это он приходит к нему, приходит раз за разом, каждую ночь, впивая костлявые пальцы в плечо. Приходит, потому что чувствует в своём потомке силу рода, видит бесценный ген человека, которому суждено изменить мир.
От этого понимания Сергея подкинуло с кровати. Он выскочил в коридор, перепугав скучающего там охранника, ворвался в кабинет и благоговейно — не опустился — упал на колени. Мокрая от пота пижама прилипла к спине, худые колени врезались в жёсткий резной паркет, но Сергей ничего не замечал. Он не сводил горящих глаз с лика прадеда, тёмной иконы, озарённой светом лампад-ночников. Он слушал голос, который уже не шептал, а громыхал над головой, повторяя снова и снова: ты — Мессия, Серёжа, ты — Мессия.
И только утром, едва забрезжил рассвет, тонкой струйкой расползаясь по квартире, гася чадящие огоньки ночных лампад, он поднялся с колен, измученный и одновременно полный сил, понимая, что надо делать, куда идти. Он медленно побрёл в спальню, ни на что не обращая внимания, дошёл до двери, остановился и, обернувшись к охраннику, который неусыпной тенью следовал за ним, сказал вяло, едва шевеля губами:
— Надо… портрет… чтобы много, чтобы везде…
Охранник вытянулся, не понимая — что с него взять, плебей, — но Сергей уже прошёл в спальню, бухнулся на подушки, забылся тут же быстрым кратковременным сном, но перед тем, как опять упасть в беспросветную яму, повторил уже для себя, отчётливо выговаривая каждое слово: везде повесить портреты прадеда, везде, чтобы голос и лик великого Алексея Андреева всегда и всюду сопровождали его, вели во всех начинаниях…
* * *
Лифт полз медленно, ужасающе медленно.
Сергею теперь часто казалось, что все вокруг тормозят, и люди, и вещи — всё двигается как при замедленной съёмке, и только он один продолжает существовать в нормальном ритме. Сергей едва сдерживался, чтобы не начать пританцовывать на месте, как в детстве, когда мама или няня слишком долго застёгивали пуговицы на его рубашке, отвлекая, воруя минуты у таких важных дел.
— Ах, Серёжа, какой ты торопыга, — улыбаясь, говорила мама, застёгивала последнюю верхнюю пуговичку неудобного и жёсткого воротника и едва успевала поцеловать его в макушку, потому что он, вырвавшись из маминых рук, уже нёсся по коридору в игровую, весело подскакивая, охваченный сжигающим его изнутри жаром нетерпения.
И вот сейчас он чувствовал нечто похожее, только в десять, в сто раз сильнее.
