В общем, с определённой точки зрения этот хам Некрасов, заведующий лабораторией, был прав. Делов-то. Заполнить баночку материалом и отдать её невозмутимой и безразличной женщине Аллочке, которая несколько минут назад бесцветным голосом инструктировала его, равнодушно описывая порядок действий и, казалось, совершенно не замечая его пунцовеющие щёки. Может, и правда — сделать и отвязаться, Верховный его отпустит, и у Сашки ещё будет время заскочить до обеда домой, исправить непростительную оплошность.
При мысли о своей утренней ошибке весь настрой мгновенно пропал.
Такой ерунды с ним давненько не случалось, Сашка с детства отличался педантичностью и аккуратностью, и чтобы он чего-нибудь забыл — да такие случаи в его жизни по пальцам можно было пересчитать. И вот сегодня был как раз такой случай.
Сашка никак не мог взять в толк, что с ним в последнее время происходит. Почему его мысли, обычно ровные (прямые, как, смеясь, говорил Марк, а Кир фыркал — скучные), сейчас вдруг скакали галопом, выделывали немыслимые пируэты, то неся его вперёд, то возвращая в прошлое, но так или иначе замыкаясь на одном человеке, причём на человеке, с кем у Сашки не было и не могло быть ни единой точки соприкосновения — на Вере.
Он и сегодня утром думал о ней, собираясь на работу, хотя нет, думал — слишком громко сказано, скорее наоборот, перебирая в памяти события вчерашнего вечера, он то и дело старался оттолкнуть от себя образ этой странной девушки, которую он никогда не понимал и никогда не любил. Но, даже когда он чистил зубы, застёгивал пуговицы на рубашке, надевал приготовленный с вечера пиджак, причёсывался перед зеркалом, словом, совершал незамысловатый и привычный утренний ритуал, перед его глазами то и дело вставало её лицо, косы эти дурацкие, туго заплетённые, которые ей совсем не шли, а в ушах звучал Верин голос, резкий и решительный, как у генерала на плацу. И Сашка сразу терялся, мысли его путались, сбивались, и он сам путался вместе с ними. Так что ничего удивительного не было в том, что он забыл фальшивый спецпропуск, выписанный на имя Веры, на столике в прихожей.
Накануне Сашка решил, что пропуск нужно уничтожить. И не просто выкинуть дома (здесь могли заметить горничные и доложить об этом Анжелике), а отнести в офис — там, в приёмной стоял шредер, пара секунд и маленький пластиковый прямоугольник превратится в ворох длинных полосок, на которых уже ничего нельзя будет различить. Мысль была абсолютно здравой, но вот чем Сашка думал, когда выкладывал этот спецпропуск на столик, это, конечно, вопрос. И о чём думал, вернее, о ком.
Сашка глубоко вдохнул и в попытке успокоиться перевёл взгляд на плакат. Пухлые губы блондинки были приоткрыты, обнажая мелкие ровные зубки. Не улыбка, а оскал какого-то мелкого хищника, вроде ласки или хорька, и Сашка неожиданно понял, кого ему напоминает эта девица — Оленьку, та тоже вот так приоткрывала рот, откидываясь на подушку, когда они с ней…
При мысли об Оленьке у Сашки пропало и последнее желание. Он с отвращением уставился на пластиковый стаканчик, который всё ещё упакованный в стерильный пакет стоял на тумбочке рядом с кушеткой.
И всё-таки сделать процедуру следовало бы — Верховный так просто не отвяжется, увы, с головой, судя по всему, у Сергея Анатольевича было совсем плохо. Сашка и раньше это подозревал, но сегодня, пока они ехали в лифте, и Ставицкий начал нести какой-то бред про Ивара Бельского, Сашка окончательно убедился — он болен, болен тяжело и неизлечимо. Всё говорило об этом: и вдохновенный блеск глаз, который не могли приглушить даже толстые линзы его очков, и сбивчивая речь (Верховный что-то говорил про величие родов и обязанность распространять свои гены), и нервные жесты — словно Сергей Анатольевич никак не мог стоять спокойно, и если бы не стены лифта, то сорвался бы с места и побежал куда-то, дёргано размахивая руками и высоко вскидывая ноги. Он — безумен, и все они сейчас находились во власти этого безумца.
Сашка протянул руку к тумбочке, взял стаканчик, медленно сорвал упаковку.
— Сделать и забыть, — произнёс он вслух.
Забыть. Именно так Саша Поляков всегда договаривался со своей совестью. Когда докладывал Змее о своих одноклассниках, когда носил Кравцу доносы на Савельева, когда сидел в маленькой комнате следственного изолятора, съёжившись под взглядом усталого следователя и готовый рассказать всё, и то, что было, и то, чего не было — именно это он повторял себе. Забыть. Не думать. Отодвинуть неприятные воспоминания. Этот трюк, освоенный им ещё с детства, никогда не давал осечки. Он и сейчас бы не дал, потому что в сущности какое Сашке было дело до того, куда там пойдёт его материал. Нет, Сашка, конечно, примерно знал, куда, слышал краем уха про программу оздоровления нации, но что он-то может сейчас сделать? Да ничего. А потому лучше уж всё быстро исполнить и выкинуть это из головы.
Стаканчик, который он держал в руках, нагрелся, стал тёплым. Сашка перевёл глаза на ширму, здесь зачем-то была ширма, почему-то розовая и — он только сейчас обратил на это внимание — тоже с характерными изображениями. Некрасов хорошо подготовил свой… будуар.
Внезапно в Сашке проснулась злость. А собственно почему он опять собирается подчиниться, засунув голову в песок? Почему он слушает этого сумасшедшего? Почему даже не пытается как-то воспротивиться бредовым идеям? Почему?
Совсем не к месту вспомнился Кир. Вот уж кто не стал бы покорно сдавать свой материал, здесь, в пошлых декорациях убогой комнаты с дебильным названием «будуар». Кир бы возмутился, послал бы Верховного по известному направлению. И это был бы глупый поступок. Но в глупых поступках Кира было какое-то величие, какая-то красота, искренняя и честная, хоть и безрассудная, конечно. И такие люди, как Кир или Вера (чёрт, снова Вера, почему он постоянно о ней думает, ерунда какая-то) вряд ли знали, что такое договариваться со своей совестью.
Сашка резко поднялся, зашагал по комнате, лихорадочно соображая (дурацкая привычка с детства думать в движении, откуда она у него?), наткнулся на ширму, брезгливо одёрнул руку.
«Ну давай, придумай что-нибудь, Поляков. Ты же у нас типа умный. Или опять трусишь?» — в голове раздался насмешливый голос Веры Ледовской, и его мозг, словно ждал этого приказа, заработал чётко, как компьютер, просчитывая все варианты в поисках самого оптимального.
Всплыла реплика Некрасова про алкоголь. Если бы Сашка его употреблял, то качество материала бы пострадало. Точно. Качество материала. Надо бить именно на это, Верховный явно озабочен этим качеством. Надо было сразу сказать, что он вчера пил, тогда бы наверняка прокатило, и его бы уже отпустили, чёрт! Сглупил. Ладно, ничего, а если не пил, то что? Наркотики? Сказать, что достал где-то холодок и закинулся вчера? Глупо. Мало того, что это подсудное дело, так ещё в последнее время, после того, как была вскрыта сеть, холодок пропал, и достать его не было никакой возможности. Нет, это не годится. Тогда что?
И внезапно он понял — что.
* * *
— В смысле не получилось? Прямо так ничего и не вышло? Ну вы, юноша, даёте! Первый раз в жизни такое чудо вижу.
Некрасов громко захохотал, так, что даже пластмассовые жалюзи, которыми были задёрнуты окна процедурной, заколыхались, издавая лёгкое шуршание.
Сашка смотрел на красное широкое лицо заведующего лабораторией, на большой рот, видел крупные белые зубы и розовые дёсны — когда Некрасов смеялся, его мясистая верхняя губа высоко и некрасиво поднималась, — и уже жалел, что зашёл в процедурную, а не попытался найти Верховного. Он побоялся заплутать в лабиринтах коридоров лаборатории и справедливо решил, что если пойдёт в ту процедурную, где его инструктировали, к медсестре Аллочке (господи, как же не вязалось игривое имя Аллочка с этой монументальной некрасивой бабой) и расскажет ей, почему он не смог выполнить такое простое действо, то это будет лучше всего. Аллочке, похоже, можно было рассказывать, что угодно, она всё воспринимала одинаково равнодушно, глядя на собеседника невыразительными глазами, в которых плескалась бесконечная скука. И кто же знал, что в процедурной в этот момент окажется Некрасов.
