Москит. Конфронтация - Корнев Павел Николаевич

Мои прежние попытки прочувствовать его канули втуне, но сейчас он резонировал под воздействием чуждого источника сверхсилы, а дополнительно был сведён спазмом и гипертрофирован, потому и без всякого ясновидения казался воспалённым внутренним органом, чем-то вроде отбитой почки или заходящегося в аритмии второго сердца. Вот я и представил, будто запустил в грудину призрачную руку и нематериальными пальцами ощупываю подрагивавший там энергетический клубок, дабы интерпретировать получаемые ясновидением образы. Структура узла была удивительно неправильной и запутанной, но мне удалось ухватить её и запомнить, дабы в следующий раз приступить непосредственно к этому этапу, минуя долгую подготовку.

— Соня, вставай!

Меня потрясли за плечо, вырвав из транса, и на контрасте с ускользнувшим состоянием абсолютной безмятежности неприглядная реальность и чуждость фонового излучения ударили, будто между молотом и наковальней оказался. Руки сами собой сжались в кулаки, но я тотчас обуздал вспышку гнева, скривился, поднимаясь с циновки, и покинул камеру вслед за остальными.

Уповал на завтрак, но не дали даже напиться, сразу выстроили вдоль стены. Мы так и стояли с четверть часа, потом только от соседнего корпуса подошли два незнакомых офицера. В отличие от скоротечного осмотра в лагере военнопленных, эти изучали нас куда как внимательней, и всё это время я чудовищным напряжением силы воли удерживал активной технику маскировки внутренней энергетики. Чуть сознание не потерял, да ещё потом, когда черноволосый надменный коротышка перешёл к моему соседу, пришлось давить рвавшие лёгкие кашель и перебарывать дурноту и головокружение.

Как на ногах устоял и ничем себя не выдал — даже не знаю, но обошлось. А вот нервного сокамерника караульные подхватили под руки и уволокли прочь, нас осталось восемь.

— Куда это его? — негромко спросил парень с начавшим подживать рубцом на щеке.

Ответа он не дождался; никто наверняка ничего не знал, а впустую чесать языком с риском получить дубинкой дураков не нашлось.

Дальше нас погнали к навесу с инструментом, неподалёку от которого рядком стояли неуклюжие на вид ручные тележки, сколоченные из грубо обработанных досок. Языковой барьер проблемой не стал: тычками, криками и жестами конвоиры предельно доступно и понятно велели катить их к воротам. На каждую приходилось по два человека, и когда Родион Перовский взялся разбивать по парам своих товарищей — хотя какие они ему товарищи? — мужик с въевшимися в ладони пятнами масла негромко проворчал:

— Быстро же они под дворянчика легли!

— Ничему людей история не учит, — поддакнул я.

Мужик поглядел на меня и спросил:

— Звать-то тебя как? Не контуженным же, не по-людски это.

— Пётр, — представился я, протягивая руку.

— А меня дядей Мишей зови, — сказал мужик, отвечая на рукопожатие.

Был он старше меня как минимум вдвое и на рядового или тем паче мобилизованного новобранца нисколько не походил, так что я воспринял просьбу о таком обращении как должное, и мы взяли одну тележку на двоих, покатили её к воротам.

Навстречу прогнали толпу гражданских — мужчин, женщин, детей. Задаваться вопросом, зачем они здесь, мне как-то совсем не хотелось, но смотрел и запоминал. Память у меня хорошая, дайте срок — всё припомню.

За ворота конвоиры не пошли, сдали нас у домика-караулки с рук на руки пятёрке пехотинцев. Рядовые были вооружены винтовками, ремень унтера оттягивали кобура с пистолетом и ножны короткого меча. И что интересно — лишь он один из всех был в армейских ботинках с обмотками, остальные носили традиционные для нихонцев сандалии.

Мы оставили в стороне взлётно-посадочную полосу и отправились прежним маршрутом в сторону источника сверхсилы. Вчера было не до того, а сегодня я не забывал вертеть головой по сторонам и куда внимательней оглядел примыкавшие к основной территории лагеря казармы. Именно — казармы. Они не были обнесены общей оградой с колючей проволокой, и сторожевые вышки там тоже не высились, зато хватало нихонцев. Раздетые по пояс, те проделывали какие-то упражнения, отрабатывали удары рукопашного боя и просто суетились. Было их… много. Очень много. Натуральный муравейник.

От ближайшей спортивной площадки строем побежали юнцы, поджарые и невысокие, пришлось остановиться и пропустить их. Один вильнул и в прыжке пнул нашу тележку, опрокинул её, со смехом ускорился и вернулся на своё место. Игру подхватили другие, а бежавшие следом вознамерились отработать пинки на военнопленных, но тут уж унтер рявкнул что-то резкое, и нас мигом оставили в покое.

— Макаки! — зло выдохнул дядя Миша. — Как есть — макаки!

Я не стал впустую молоть языком, поставил опрокинутую тележку на колесо, навалился на ручку, покатил её дальше. Шли мы по дороге, а не напрямик по целине, да и солнце ещё толком подняться над горизонтом не успело, но очень скоро меня пробрал пот. Интенсивность фонового излучения заметно усилилась, колебания излучения стали отдаваться много резче и злее, сегодня они казались уже не столь чуждыми, я самую малость свыкся с ними, но этого было недостаточно для того, чтобы избавиться от дискомфорта и открыться сверхсиле.

Шёл, потел, сипел. Вперёд упорно не смотрел, и без того заметно припекало глаза.

Навстречу попалась автоколонна, пришлось спешно уводить тележки на обочину. В кузовах грузовиков ехали молодые нихонцы в таких же рубищах как у нас — измождённые, но счастливые до невозможности. Караульные поприветствовали их, подняв винтовки. За грузовиками колонной по четыре человека в ряд топало ещё с полсотни новых операторов императорской армии.

Они все успешно прошли инициацию. Я знал это наверняка. Разве что разом усилившееся ощущение некоей неправильности подсказало, что без патологий и осложнений дело всё же не обошлось. А, быть может, мне просто хотелось в это верить.

И — да, фоновое излучение сегодня забивало ясновидение чуть меньше вчерашнего. Организм постепенно свыкался с близостью чужого источника, приспосабливался к новым условиям. Пусть я сейчас и не смог бы полноценно оперировать сверхсилой, даже пребывай мои энергетические каналы в полном порядке, но теперь, по крайней мере, сама мысль об этом больше не вызывала дурноту. Тоже немало, если разобраться.

Пригнали нас к железнодорожной платформе. Там стояло несколько грузовиков, солдаты перекладывали в их кузова тела погибших при срыве инициации соискателей, и даже на первый взгляд процент отбраковки оказался на порядок выше, нежели у нас. Хотя, чего уж греха таить, и был куда меньше, нежели мне того хотелось.

Здесь же несколько человек отдраивали зарешёченную кабину вагонетки, на перроне лежали джутовые мешки, все в бурых пятнах, через дерюгу сочилась красная слизь. Впрочем, не слизь — кровь.

Вот мешки с останками и пришлось укладывать на тележки. Ещё к платформе стаскали тела военнопленных, погибших во время вчерашнего забега к источнику сверхсилы, их тоже поручили нашим заботам. Мы уже закончили с погрузкой, когда подъехал офицерский вездеход и унтер засуетился, будто известное место скипидаром смазали, велел нам рыть могилку. Точнее — могилку нужно было разрыть.

Несмотря на крики, пинки и зуботычины, приступили мы к работе без всякого энтузиазма. Ему и так неоткуда было взяться, а тут ещё и непонятно, не прикопают ли в этой могилке тебя самого.

Впрочем, долго возиться не пришлось — и углубились-то всего на пару штыков, прежде чем заступы начали утыкаться во что-то твёрдое и, судя по характерному стуку, деревянное.

Откопали мы в итоге ящик два на полметра, сколоченный из неошкуренных досок. Нас тут же отогнали прочь, открывать его взялись сами нихонцы. Содержимое я не разглядел, но вид исцарапанной изнутри и перепачканной кровью крышки заставил заподозрить самое худшее.

Открывший гроб рядовой шустро отбежал от могилки, и сразу меня ощутимо продрало помехами какое-то неряшливое воздействие. Послышался шорох осыпающегося песка, а потом обитатель гроба рывком сел: серый, одутловатый и, вне всякого сомнения, мёртвый!