— Что родила тебе сестру, — выдохнул отец и самодовольно усмехнулся, — такой прелестный ангелочек, что Ангелиной и прозвали. Уже лопочет там чего-то. За усы меня любит дергать, характер-то матушкин. Так что, извини, Стеша, ты теперь не любимчик, — с наигранной скорбью добавил Богумил.
— Да уж переживу, — просиял Стефан, тоже выдыхая. Хорошо, что у родителей опять все мирно, после невразумительных ответов Юрася, Стефан часто думал, как там ладят отец с матерью, и самое неприятное было осознавать, что именно он, младший сын, источник их ссор.
— Ну, чего стоим, веди, с невесткой знакомить, — похлопал его по плечу отец. — Твоя красотка там на коньке гарцует?
— Моя, — утвердительно кивнул Стефан, лаская взглядом жену.
И завертелось веретено торжественной встречи: прием депутации от горожан на Соборной площади, праздничный молебен, обставленная Адамусем-старшим по всем обычаям старины перва встреча деда короля с внуком, пир для шляхты и танцы до упаду. Даже Богумил пару раз прошелся в озорной плясовой с очаровательной невесткой. Маричка ему пришлась по душе, он долго с ней беседовал о том, о сем, отмечая, как хозяйку и разумницу.
— Вот сразу видна порода, что древний род за спиной стоит, — нахваливал свекор невестку, — не то, что дарницкие выскочки. Благородство крови, его ничем не скрыть.
Стефан благоразумно помалкивал, тайну Вепрь унес с собой в преисподнюю, так зачем огорчать отца, коли все хорошо складывается?
Только к ночи гости разошлись, все угомонилось, отце и сын остались одни у большого пылающего во мраке камина. Никогда Стефан не сидел вот так, с отцом, по-дружески, на равных. Он видел со стороны такие беседы с Рыгором и Юрасем, обижаясь в свои двенадцать — пятнадцать, что отец не зовет и его, такого уже взрослого и умного. Какими смешными теперь казались детские обиды.
— А Вашик твой еще живой, ковыляет потихоньку, — припомнил отец.
— Скажи, мать сильно огорчилась, когда все раскрылось? — осторожно спросил Стефан.
— Да уж досталось нам с Ковальским, что и говорить, старина Ярек стоически перенес опалу. Только, когда Юрась вернулся и начал ей в красках заливать, как у тебя все спокойно да хорошо, она чуть приутихла. Ждет вас с внучком у нас. Скучает по тебе, вовремя появилась у нас Ангелина, а то б совсем тяжко было бы. Ну, мать есть мать, — король посмотрел на пляшущее пламя. — А я знал, что ничего с тобой не случится, ты ж у нас заговоренный.
— Как это? — не понял Стефан.
— Прабабка моя Иванка тебе нашептала. Сильной травницей была, таких сейчас нет, хотя, говорят, невестка моя ведовством промышляет? — Богумил подмигнул сыну.
— Да нет, она еще молодая, — смутился Стефан, — хотя Невесского с того света вытащила.
— Иванка уже древня была, никто и не знал, сколько ей лет, может сто, а может и больше. Уж ходила плохо, да и глаза почти ничего не видели. В Броничах она у Луговых жила, к нам переезжать не хотела, а тут ты родился, и она вдруг сама приехала. Одна, на повозке, а в повозку знаешь кого запрягла? — Богумил внимательно посмотрел на Стефана и ответ появился сам собой.
— Болотников?
— Верно, мать рассказывала? Да, два матерых горбача. Ох и страху навела, виданное ли дело! Долго что-то шептала над твоей колыбелью, клок волос срезала и чудовищам своим понюхать дала, так надо — сказала. Заговорила. И уехала, а через месяц померла, вроде как, все дела переделала. А я тогда на нее сильно обиделся… — голос Богумила неожиданно сорвался.
— Почему? — удивился Стефан.
— Почему она, такая сведущая, брата моего не спасла, коли будущее ведеть могла. Так обида душила.
— Не казни себя, это был несчастный случай! — понял о терзаниях отца Стефан, сам ощутив чужую боль.
— Да все я знаю, он погиб как герой, на войне так бывает. Это себе и мне твердила мать. Но мне казалось, если бы я с ним тогда поехал, он бы остался жив.
«На войне, поехал? — мысленно удивился Стефан, — Выходит Вепрь врал про охоту!»
— Как погиб дядька? — решился спросить он отца.
— Очередная война с альтами, будь они неладны, чего им там за горами не сидится? — охотно начал рассказывать отец, словно давно хотел выплеснуть все наружу. — Мне было тринадцать, а Рыгору целых шестнадцать, его отец взял с собой, а меня оставил дома, как я не канючил. Я так на них обиделся, так горько рыдал на чердаке, чтоб никто не видел… А потом брата привезли в гробу, стрела лазутчика, не доглядели. Отец сильно казнил себя, начал сдавать, поседел совсем. Мать его поддерживала, ты не застал ее, сильная была женщина, Царствие ей Небесное. А я родителей всегда ревновал к брату, завидовал ему, что он старший, а как не стало, словно часть меня ушла. Вот и выходит, ведьмачка Иванка не захотела его спасать, ну хоть тебя, любимца нашего, оберегла, — Богумил ласково потрепал сына по волосам.
— Не все могут люди, даже такие сильные как Иванка, — по-отцовски задумчиво посмотрел Стефан в почти прогоревший камин.
— А вы с братьями держитесь друг за дружку. Власть, слава — то все пустое. Семью берегите. Ну, поздно уж, давай спать, — Богумил поднялся.
Тихо — тихо, на цыпочках, Стефан прошмыгнул в опочивальню, чтобы не разбудить жену, мягко скользнул под одеяло.
— Все хорошо? — сонно пробормотала она, пододвигаясь и подставляя губы для поцелуя.
— Все хорошо, моя синица, завтра новый день.
Конец
Ник Перумов
Александровскiе кадеты. Том 1
Зачин
Лето 1908 года, город Елисаветинск Таврической губернии, затем – город Гатчино Санкт-Петербургской
Протяжный, с надрывом, паровозный гудок: «У-у-уезжайу-у-у!..» И пых, пых, пых – клубы дыма. И пыльные вагоны – тёмно-зелёные, синие, песочно-жёлтые, и низкая платформа славного града Елисаветинска, что в не менее славной Таврической губернии.
Палит солнце, жарит так, как будто дало слово прокалить всё внизу, точно в печке, где обжигают кирпич. Вдоль вагонов, несмотря на старания обливающихся по́том городовых, гомонит настоящий рынок:
– Гарбузов! Кому гарбузов! Гарбузов сладких!..
– Кавуны, кавуны красные, со хрустом! Язык проглотишь!
– Насіння розжарені!.. Семечки калёные!..
– Пироги подовые, пироги подовые!..
Возле синего вагона (что означало – вагона первого класса) толпилась «чистая» публика: дамы в шляпках, господа в добротных костюмах, хоть и изнывавшие от жары. Были тут и офицеры в повседневно оливковом, перетянутые ремнями; занесены уже носильщиками внутрь кожаные кофры, устроен багаж, и текут самые томительные минуты перед третьим, последним звонком.
Бывший ученик 3-й Елисаветинской военной гимназии Фёдор Солонов, одиннадцати лет от роду, был совершенно счастлив.
Счастливее, чем в первый день каникул. Счастливее, чем получив «отлично» по математике у занудливого придиры Пшендишевского, обожавшего лепить колы. Счастливее, чем став первым в гимназическом стрелковом смотру.
Семейство Фёдора Солонова – он сам, старшие сёстры Вера с Надеждой, мама, нянюшка Марья Фоминична и конечно же папа.
Генерального штаба полковник Алексей Евлампиевич Солонов следовал к новому месту службы в тихом городке Гатчино, что под самым Санкт-Петербургом.
В городок Гатчино, где имел резиденцию свою сам государь император, «всея Великія и Малыя и Бѣлыя Россіи самодержецъ», Александр Третий Александрович, многая ему лета.
Всё! Не будет больше никакой военгимназии, «военной» больше по названию – немного стрельбы, сколько-то шагистики, – да ещё по тому, что учеников там держали в казарме, домой отпуская только на воскресенье, да и то далеко не всякую неделю. Не будет этого громадного «спального зала», заставленного кроватями в шесть рядов. Не будет унылых стен, серо-зелёных до высоты человеческого роста, скверно белённых выше, до самого потолка. Не будет тщательно и глубоко вырезанной на стенах похабщины. И дядек не будет, равнодушных или злых, вымещающих зло на гимназистах. Ничего этого больше не будет, а вместо этого…
