Она справится, его маленькая взрослая девочка.
Она обязательно справится.
Глава 35. Сашка
Пальцы Ники споро летали над клавиатурой. Она прикусывала нижнюю губу, смешно морщилась, сдувала с лица непослушную рыжую прядку, то и дело падающую на глаза. И всё время повторяла: «Да, папа, я поняла, ага».
А из динамика телефона, с той стороны провода, через разделяющие их этажи, раздавался спокойный и ровный голос Павла Григорьевича. Он словно вёл Нику, как ведут за руку ребёнка, помогая тому делать свои первые шаги, поддерживая, охраняя, подбадривая, и этот сдержанный, наполненный бесконечной любовью голос снимал скопившееся в Нике напряжение, прогонял то злое и холодное ожесточение, которым она была наполнена до краёв — наполнена с того самого момента, как выстрелила в Караева.
Сейчас напряжение отступало, уходило, как грязная талая вода, подгоняемое мягкими словами Павла Григорьевича.
— А теперь нажми на «Применить». Должно появиться всплывающее окошко. Появилось?
— Да, папа. Появилось. Что дальше, пап?..
Папа… короткое, домашнее слово. Папа… И рассыпалось серым прахом безумие, притаившееся в серых девичьих глазах. Распрямилась пружина. Заиграли румянцем бледные щёки. Папа…
— Ну, долго ещё? — Литвинов, до этого ходивший из угла в угол, припадая на раненую ногу, приблизился к столу, наклонился к Нике.
— Сейчас, дядя Боря, сейчас, — Ника торопливо вбивала какие-то цифры в подсвеченное поле на экране.
— Боря, не мешай ей! — сквозь треск динамика донёсся сердитый голос Савельева. И тут же снова обрёл мягкость. — Ника, девочка, получилось?
— Получилось, папа…
Литвинов снова сорвался с места. Закружил по комнате.
Сашка ещё больше вжался в стену. Вернулось прежнее желание, которое всегда охватывало его при виде Литвинова: раствориться, слиться с окружающей обстановкой, стать невидимкой. Даже смотреть на этого человека и то не хотелось. Он постарался отвести взгляд от Литвинова, но у него не получилось. Борис Андреевич, большой, сильный, заполонил собой все помещение, загородил Нику и монитор, по которому бежали, мигая, цифры.
Папа…
Интересно, он знает? Мысль больно клюнула в висок. Сашка почувствовал, как лицо заливает краска, и опустил глаза. Хотя это было лишним — Литвинову было не до него. Он вообще с того самого момента, как они обменялись парой слов, головы в его сторону не повернул. Разговаривал с Савельевым, с Никой, метался по тесному пространству щитовой, стремясь найти хоть какой-то выход мощной, жившей в нём энергии, и не обращал на Сашку никакого внимания. Нет, вряд ли Литвинов знает. Вряд ли.
Это немного успокоило. Сашка опять попытался прислушаться к тому, что говорил Савельев, но очень скоро потерялся, сбился, и мысли, сделав круг, вернулись к Литвинову, завертелись вокруг этого непонятного и опасного человека. Как теперь с ним себя вести? Как?
С Анжеликой было проще. Эта женщина сама сразу же обозначила своё к нему отношение. Очертила границу. «Я просто не успела сделать аборт». Одна единственная фраза, безжалостная и беспощадная, но она и определила Сашкино дальнейшее поведение, помогла смириться с ситуацией, освободила от необходимости демонстрировать какие бы то ни было чувства. А Литвинов? Что или кто для него Сашка?
Задумавшись, он поднял голову, и его глаза неожиданно встретились с глазами Бориса Андреевича. Холодными, изучающими. Он знает! Ну, конечно. И, получается, всегда знал?
Знал, когда читал его доносы на Савельева. Морщился, наверно, как сейчас, наступая на больную ногу, но читал, сминая пальцами хрустящий лист бумаги, потом бросал его на стол, нетерпеливо кивал подобострастно скрюченному Кравцу: «Всё? Или что-то ещё?»
Знал, когда сидел напротив него в ярко освещённой комнате следственного изолятора. Слушал, равнодушно прикрыв веками воспалённые от бессонницы глаза, как Сашка дрожащим голосом зачитывает свои показания, всё, что велел сказать Кравец.
Знал, когда Сашка стоял навытяжку перед ним и бледным Савельевым, которому Катюша только-только вколола обезболивающее. Если ты хоть словом…, хоть кому-то расскажешь, я тебя своими руками, Поляков, задушу. Лично. Усвоил? Задушит — Сашка ни секунды в этом не сомневался.
Получается, что он знал? Всегда знал? И, зная, презирал, как презирают любого труса…
— Боря! Ты там далеко? — требовательный голос Савельева заставил Сашку очнуться.
Вздрогнул и Борис Андреевич, неловко дёрнулся, наступил на больную ногу. По жёсткому красивому лицу пробежала гримаса боли. Отвернувшись от Сашки, Литвинов подошёл к креслу, в котором сидела Ника, чуть склонился, мягко положил руку на спинку. И столько было в этом жесте отеческой заботы и нежности, что Сашку невольно кольнула зависть и…, наверно, что-то ещё.
Он попытался справится с этим странным и непривычным чувством, переступил с ноги на ногу, сделал шаг в сторону Ники и Литвинова и опять в нерешительности замер. Собственно, кому он здесь нужен? Да никому.
— …Боря, смотри, Ника уже закончила. Осталось только запустить. Как только она сделает это, параметры синхронизируются с теми, что видит перед собой Васильев. Сколько ему потребуется времени на раскачку, минут пять-десять, я не могу сказать точно. Но, зная Васильева, не думаю, что сильно много. А нам надо обязательно убедиться, что он повёлся. И не просто повёлся, а вышел из щитовой.
— Надо идти туда? Наверх? — Литвинов распрямился. Рука его по-прежнему оставалась на спинке Никиного кресла. Ника обернулась, вскинула голову.
— Надо, — подтвердил Савельев.
— Ну раз надо…
— Погоди, Боря. Всё не так просто. Верхний ярус — это по сути открытая площадка с несколькими корпусами. Двери главной щитовой выходят почти прямо на одну из опор, в которой лестница. Марат, — Павел Григорьевич обратился к тому человеку, что был рядом с ним. Кажется, Ника называла его Маратом Каримовичем. — Марат, у тебя там планы платформы в резервной есть?
— Планы? Да откуда они там, хотя… постой-ка. На двери план эвакуации…, а нет, это этого этажа. В шкафу! Точно! Шкаф-пенал в углу, справа. Там лежит оранжевая папка…
Три пары глаз синхронно повернулись в указанном направлении. Литвинов хотел было пойти туда, но Сашка неожиданно для себя опередил его.
— Я принесу, — сказал тихо. Там, с той стороны телефонной линии, его наверняка не расслышали. Но Борис Андреевич понял. Коротко кивнул.
Оранжевая папка оказалась на месте. Сашка нашёл её сразу. Принёс, передал в нетерпеливые руки Литвинова. Тот быстрым жестом раскрыл и, немного порывшись, отыскал лист с нужным этажом.
— Боря, видишь обозначение ГЩУ-1?
— Да.
— И опора.
— Почти напротив, как ты и говорил. Это удобно.
— Удобно, конечно. Боря, не тупи. Ты там как на ладони будешь.
— Там двери есть. Можно постараться встать незаметно.
— С твоими габаритами? И потом у тебя нога…
— И чего нога? Не глаза же. Я не ослеп ещё слава богу, вижу нормально.
— Ты совсем тупой, Боря!
Савельев вспылил. Сашка уже слышал и раньше эти полные раздражения нотки в голосе Павла Григорьевича. Когда ещё встречался с Никой. Длинные вечера в квартире Савельевых. Густые мягкие сумерки. Никины быстрые нежные пальцы…
Павел Григорьевич дома бывал не часто, а в те редкие дни, когда возвращался с работы чуть раньше, чем обычно, как правило, закрывался у себя в кабинете. Решал рабочие вопросы, срывался на бестолковых собеседников, не выбирая особо выражений. Вот как сейчас.
— Васильев выйдет из щитовой и куда пойдёт? Вниз он пойдёт! И скорее всего по той самой лестнице, где ты будешь торчать.
— Придётся мне, Паша, тогда оттуда быстро улепётывать.
— Быстро? С больной ногой? Растянешься там на ступеньках, загремишь, всё дело завалишь.
Нет, не о деле беспокоился Савельев — Сашка это чувствовал. То есть о деле, конечно, тоже, но было в его голосе что-то ещё. Тревога за друга. Отголоски нежности, старательно спрятанные за грубыми словами. Литвинов их тоже слышал и всё понимал. Но из какого-то ребячества упрямился.
