Расколотая - Терри Тери

— Беги! — Я отталкиваю его, но он поворачивается, обнимает меня.

— Никогда не забывай, — говорит он. — Никогда не забывай, кто ты!

А ужас все ближе. Я слышу его, но не могу заставить себя посмотреть. Он прикрывает меня, но я изворачиваюсь и закрываю его, и глаза мои крепко зажмурены. Я не могу смотреть, не могу.

Какой-то отголосок внутри другого времени, другого места. Полуночные страхи и мягкий голос: давай, Люси, посмотри. Посмотри в лицо тому, что тебя пугает, и оно потеряет свою власть.

Я открываю глаза. Но на этот раз все не так, как тогда, под кроватью.

Этот страх реальный. Он смотрит на меня. Огромные светло-голубые глаза горят смертью и торжеством.

Я резко сажусь в постели, сердце безумно колотится о ребра. Ужас такой реальный и сильный, что я зажигаю лампу и натягиваю одеяло до подбородка, но все равно дрожу как осиновый лист. Еще ни разу ни в одном из повторений этого ночного кошмара я не осмеливалась открыть глаза и увидеть своего преследователя.

Только у одного человека такие глаза.

Нико.

Я проклинаю страх, который разбудил меня, когда я была так близко, чтобы узнать... что? Кто был со мной? Что произошло потом?

ГЛАВА 41

— Как я выгляжу?

Кэм картинно поворачивается вокруг себя, демонстрируя костюм. В пиджаке и галстуке он выглядит на удивление неплохо, но моя голова занята другим.

Я хмурюсь.

— У тебя галстук перекосился. Оставайся дома, Кэм. Ты же не хочешь туда идти. — Умоляю его глазами.

Он поправляет галстук перед зеркалом у нас в прихожей, поворачивается ко мне.

— Что случилось, Кайла? Расскажи мне.

— Ничего. Просто там будет жуткая скукотища. Тебе необязательно идти, беги, пока еще можно.

Он смотрит задумчиво, словно понимает, что я пытаюсь что-то скрыть. Приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но из гостиной выходит отец.

— Вы двое отлично смотритесь, — говорит он.

Я без разговоров надела то, что мне сказали: шуршащее шелковое платье, к счастью, с длинными рукавами. Сидит неплохо. Дурацкие туфли на каблуках. Я такие вообще никогда не ношу, а сегодня мне, возможно, придется быстро бегать, и, если так, их нужно будет снять. От пистолета, пристегнутого к руке, по коже бежит озноб.

— Твоя мать еще не готова?

— Пойду, посмотрю, — вызываюсь я и поднимаюсь по лестнице. Стучу в дверь их спальни.

— Мам?

— Входи, — отзывается она.

— Ты как?

Она пожимает плечами, припудривая лицо.

— Ненавижу эти торжества.

— Почему? Они же устраиваются в честь твоих родителей и в твою честь. — Я повторяю официальную версию и внимательно наблюдаю за ней.

— Я так сильно скучаю по ним обоим. Но сегодня, здесь, чувствую себя марионеткой на веревочках. Это не в честь моих родителей и не в мою. Это в их честь.

— Лордеров?

Она приподнимает брови. Кивает:

— Может, пришло время обрезать ниточки.

Мама удивленно смотрит на меня.

— Может быть, — отзывается она наконец, тяжело вздыхая. — Если бы это было так просто...

— А разве ты не можешь просто сказать, что чувствуешь? Сказать правду? Разве не всегда нужно поступать так, как правильно?

— Знать, что правильно, а что неправильно, это еще не все, Кайла. Я всю жизнь жила, отсекая всякий вздор, отгораживаясь от политики, держась от нее в стороне. Заботилась о людях, которых люблю и которые рядом здесь и сейчас. — Она гладит меня по щеке, и боль ножом вонзается мне в сердце. — Если бы только все так делали.

— Может, иногда здесь и сейчас не так важно, как сделать то, что правильно. Может, люди, которых ты любишь, поймут. — Я понимаю, что слишком давлю, что она начнет задаваться вопросами. Но я не могу не сказать этого.

Она удивленно смотрит на меня:

— Может быть.

— Машина прибыла, — кричит отец снизу.

— Пошли, — говорит мама. — Пора.

Кэм провожает нас до машины.

— Еще не поздно передумать, — говорю я ему.

— Ни за что! Увидимся там.

Наш лимузин — государственная машина, как Нико и говорил, с флажками на капоте. Почетный эскорт из лордеров на мотоциклах спереди и сзади. Отец в благодушном настроении, болтает с Эми. Мама молчалива, глаза усталые, потухшие.

Я безмолвно молю ее: скажи правду. Сделай это! Не вынуждай меня убивать тебя.

Мы приближаемся к воротам Чекерса, и рядом со входом я вижу черный фургон. Служба безопасности. От страха все внутри сжимается. Сейчас они затащат меня туда, обыщут, найдут пистолет и посадят под замок. Наверняка Коулсон не позволит мне пройти через эти ворота, не удостоверившись, что все в порядке, тем более когда он подозревает что-то. Когда не знает, выполню ли я наш договор.

Но, как и говорил Нико, наш лимузин и эскорт проезжают мимо охраны и въезжают в ворота особняка. Едем по Виктори-драйв — усыпанной гравием подъездной дороге, которая огибает лужайку с разбитой статуей.

— Видите это? — спрашивает отец. — Статуя греческой богини здоровья. Разбита вандалами во время мятежей. Их нашли, привезли сюда и казнили прямо на месте осквернения, а ее оставили как напоминание нам о том, за что мы боролись.

Казнили там, на траве. За разбитую статую? Лордеры на это способны. Решимость у меня в душе растет и крепнет.

Мы останавливаемся перед главным входом. Охрана открывает двери, и мы входим в каменный холл. Следуем за распорядителем и оказываемся в Большом зале. У меня перехватывает дыхание. Потолок так высоко и пространство такое огромное, что звук наших шагов утопает в нем. Стены увешаны огромными картинами — портретами мертвецов, наблюдающих за происходящим. В мраморном камине потрескивает огонь, по обе стороны два кресла. Судя по установленным камерам и микрофонам, речь будет произноситься здесь.

Служащий знакомит нас с распорядком дня. Во-первых, в 13.10 — время взрыва бомбы, от которой погибли ее родители, — мамина речь, транслируемая в прямом эфире. Будут присутствовать только члены семьи: отец, Эми и я. Потом будут допущены родственники и друзья, включая Кэма, и мы выпьем чаю.

Во-вторых, в этом году, в честь двадцати пятилетия их гибели, нынешний премьер-министр обратится к нации и избранной кучке сановников. Это произойдет в прилегающем к особняку парке ровно в четыре часа пополудни: точное время подписания тридцать лет назад договора, положившего конец беспорядкам в стране.

Потом мы с Кэмом уедем, а мама с отцом останутся на бесконечный прием и, позже, на обед. Эми, ненормальная, выразила желание остаться с ними.

Но ведь все закончится после первой части, не так ли?

Так или иначе.

Я поднимаю глаза на потолок, такой высокий. Будет ли эхо от пистолетного выстрела?

— Впечатляюще, правда? — говорит мама. — И все же по-прежнему есть ощущение дома. Я любила бывать здесь. Библиотека тут такая длинная, что в ней можно играть в крикет.

— И ты играла?

Она подмигивает.

— Ну, в то время я не была большим книголюбом.

Нас зовут занять свои места. Мама в одном кресле, отец в другом. Мы с Эми должны встать позади мамы, каждая положив руку на спинку ее кресла. Проверяется свет, потом звук. Я украдкой осматриваюсь.

Лордеры. Они повсюду, но не настолько близко, чтобы успеть прикрыть от выстрела. Не настолько близко, чтобы остановить ее речь, если им покажется, что она заходит не туда. С другой стороны, у мамы будет лишь несколько секунд, прежде чем трансляцию прервут. Я вглядываюсь в их лица, уверенная, что Коулсон появится тут, что остановит все это прежде, чем оно начнется. Но его нигде нет.

Какая-то девушка выскакивает вперед и припудривает маме лицо.

Но если она не произнесет нужную нам речь, что тогда? У меня начинает кружиться голова. Я снова поднимаю глаза и словно плыву над залом; время будто замедляется, каждая секунда растягивается.

Если она не произнесет нужную нам речь, тогда я должна буду сунуть руку в рукав и вытащить пистолет? Нет. Я рядом с ней, целиться не нужно. Руку в рукав, палец на спусковой крючок, выстрел прямо через рукав. Никто не успеет ни увидеть, ни остановить меня.