Это было Верино выражение, про спокойное отношение, и, что поделать, подруга была права. Возможно, со стороны это казалось странным, но за сына Ника действительно беспокоилась мало. Ванька у них получился на редкость самостоятельным, внешне — копия Кира, но без лихой отцовской дурости. Нет, он, конечно, как и все мальчишки озорничал и баловал, и бывало с кулаками отстаивал свою позицию, но и Ника, и Кир смотрели на такое поведение не то чтобы сквозь пальцы, но как на что-то естественное, и уж трястись над взрослым пацаном (Кир считал, что в свои девять лет сын достаточно взрослый) ни одному из них даже в голову не приходило.
Тряслись они с Киром над Лёлькой.
Наверно, это началось ещё с беременности, которая у Ники резко отличалась от первой. С Ванюшкой всё получилось просто: Ника почти до самых родов пробегала на ногах, работала на станции до последнего (она тогда только-только пришла работать на АЭС, к Марусе), родила, можно сказать, и не заметила как.
А вот с Лёлькой, с Лёлькой всё было по-другому…
Уже с первых даже не недель — дней беременности откуда-то пришло понимание, что просто не будет. И дело было даже не в лютом токсикозе и не в плохом самочувствии — всё это можно пережить, — дело было в дурном предчувствии, которое мучило Нику, выворачивало наизнанку. Её живот рос, а вместе с животом росла и тревога. И эта же тревога отражалась и на лицах Кирилла и отца. Колыхалась в тёмных глазах Анны.
Ей рекомендовали лежать. Покой, покой и ещё раз покой, но с каждым днем этого чёртового покоя, этого равнодушного и мёртвого бездействия, всё живое уходило из нее, и на освободившееся место медленно заползал тоскливый страх. И однажды Ника, забыв все рекомендации врачей, поднялась и стала ходить. Кирилл пытался вернуть её в постель, взывал к благоразумию, уговаривал, ругался, в бессилии грозился запереть Нику дома.
Он не понимал. Может быть, что-то чувствовал, но не видел, а Ника не могла ему объяснить того, что уходило с корнями в прошлое её семьи.
…Тогда стояли тёплые сентябрьские деньки. Неделя дождей сменилась пронзительным бабьим летом — мир стал звонким и золотым. Ника бродила по городу, углублялась в неровно засаженные аллеи, слушала, как тихо шуршат под ногами листья, от которых всё ещё пахло летом, и которые, даже опавшие, оставались живыми, задирала голову к небу, улыбающемуся ей сквозь уже поредевшие кроны деревьев. Пауки плели свои золотые паутины, зацепив концы за тонкие пальчики березок и клёнов, и на этих паутинках как на качелях качалось мягкое осеннее солнце.
Идти домой не хотелось, и она всё ходила и ходила по улицам, пока ноги сами собой не принесли её к дому отца.
Анны в тот вечер не было — она дежурила в больнице, Гришка носился где-то с приятелями, а папа оказался как раз дома. Он неуклюже потчевал Нику чаем, бестолково открывая створки шкафов на кухне в поисках сахара или варенья, ругал себе под нос Наталью Алексеевну, их помощницу по дому, и успокоился только тогда, когда Ника (ей пришлось повторить это, наверно, раз десять) не убедила его в том, что ей вполне достаточно одного чая.
Потом они сидели в гостиной, на небольшом диване, плечом к плечу, и Ника снова чувствовала себя маленькой девочкой, и, казалось, достаточно прижаться к отцу, и все беды и огорчения, большие и не очень, тотчас отступят.
Неизвестно, что тогда сработало: близость отца, его сильные и крепкие руки, обнимающие её за плечи, тёплый свет торшера или шуршание начавшегося дождя за окном, а, может, всё это вместе взятое, но Ника наконец расслабилась, выдохнула и впервые за последние несколько месяцев пришло понимание, что всё будет хорошо. Несмотря ни на что. Несмотря на зловещую тень прошлого, на её, Никино, сходство с покойной матерью, на неровно протекающую беременность, из-за которой всё чаще и чаще хмурилась Анна — всё будет хорошо. Круг разорван.
— У меня родится девочка, — Ника поймала вопросительный взгляд отца и улыбнулась. — Я знаю, что говорит Анна. Что по УЗИ ничего не понятно. Но это будет девочка. Девочка, папа. И я… я назову её Еленой.
На самом деле они с Киром из какого-то дурацкого суеверия никогда не обсуждали ни того, кто у них родится, ни какое имя они выберут, но в тот вечер, когда на Нику неожиданно опустилось спокойствие, она всё поняла сама: и про девочку, и про то, как её будут звать.
— Красивое имя — Елена, — задумчиво произнёс отец. — Так звали мою мать.
— Тебя это смущает? — спросила Ника.
— Смущает? Нет, что ты. Мама…, — он запнулся, наверно, оттого, что впервые сказал «мама». Не она, не мать, а — мама, как называл её, должно быть, ещё совсем маленьким. — Мама… ей пришлось в жизни не очень легко. Она, конечно, сделала много ошибок, но одно я знаю точно, и ты тоже должна это знать: она была сильной женщиной. Очень сильной. И… очень красивой.
…Они ещё долго о чём-то говорили, смеялись, вместе напугались, когда кот, пробравшись на кухню, уронил со стола чашку с так и недопитым и давно остывшим чаем, а потом Ника уснула, на диване в гостиной, совсем, как в детстве, когда сон незаметно подкрадывался к ней, настигая в самых неподходящих местах. Она не слышала, как пришёл Кирилл, как они с папой ругались — шёпотом, чтобы не разбудить её. Как Кир настаивал на том, чтобы отвести Нику домой, а папа упрямился и говорил, что ей лучше сегодня остаться здесь, в его доме.
Кир с папой никак не могли поделить её.
Как теперь они никак не могли поделить маленькую Еленку, которая незаметно для всех превратилась в Лёленьку.
— Уф! — на кухню ворвался Кирилл. Его лицо всё ещё было красным, воротник рубашки расстёгнут. — Это просто невыносимо. Твой отец мне всю плешь проел!
И Кир тряхнул своей густой шевелюрой.
— Чаю будешь? — улыбаясь, спросила Анна.
— Чаю? Да я бы, Анна Константиновна, чего-нибудь съел. У меня после Павла Григорьевича аппетит разыгрался.
Теперь пришёл черёд засмеяться Нике.
Традиции собираться в доме отца во второй День Памяти было уже лет десять, и из года в год порядок не менялся. Папа с Анной и Гришкой уходили на кладбище, а Ника с Верой и Сашей готовили на стол, то есть, если уж быть совсем точным, сервировали и разогревали то, что было приготовлено с вечера заботливой Натальей Алексеевной. Кир же в это время путался под ногами, таская куски с уже накрытого стола и из кухни. Это у Кира называлось — помогать.
— Сейчас достану тебе бутерброды, — Анна поднялась к холодильнику. — Наталья Алексеевна приготовила для Паши…
— Для Павла Григорьевича? — Кирилл сделал испуганное лицо. — Не, я тогда перебью…
— Да не дёргайся ты так, — Анна покачала головой. — Здесь бутербродов на пять Павлов Григорьевичей. Ешь. Всем хватит.
— А где Лёлька? — поинтересовалась Ника. Вопрос, конечно, был риторическим, потому что где ещё могла быть её дочь, если Кир заявился на кухню без неё.
— Павел Григорьевич её у меня изъял! — Кир театрально вскинул брови и развёл руками. — Что поделать? Иногда он меня побеждает. И вообще, — он поспешил сменить тему. — А почему вы сегодня не на кладбище? Вы же уже должны были уйти?
— Гриша с Варварой откололи номер вчера. Собрались удрать на Енисей, — Анна поставила перед Кириллом тарелку с бутербродами. — Но мореплавателей из них не вышло — плот потонул, едва отчалив. Теперь Павлу приспичило непременно сегодня провести с ними воспитательную беседу.
— А-а-а, — протянул Кир.
— Ты об этом знал? — Ника с подозрением посмотрела на мужа.
— О чём?
— О том, что Гришка на Енисей собрался?
— Об этом? Не, об этом не знал, — Кирилл ответил чересчур быстро, и у Ники тут же закрались сомнения.
В чём в чём, а тут папа был прав: Кир частенько покрывал её братца, иногда даже заступался за Гришку перед Павлом Григорьевичем — с риском для жизни, надо сказать, заступался, потому что тогда доставалось на орехи всем, и Киру, и Гришке, и даже Нике с Анной, которые по мнению отца только и делали, что «баловали парня». Конечно, папа преувеличивал. Просто Гришка получился точной отцовской копией, и внешне, и по характеру, а со своими копиями у Павла Григорьевича, как однажды верно подметила Анна, отношения складывались не очень удачно.
