— Ещё нет, — печально вздохнула старушка и закручинилась, — боюсь, что нескоро это будет.
Она обрушила на меня поток информации, начиная от того, сколько раз она подкармливает, поливает и лелеет эту ерунду, и заканчивая надеждами, что вот стоит только пересадить кориантес в какой-то особый горшок, и сразу всё наладится.
Я посокрушался, что нужный горшок всё никак не привезут из Жмеринки (странно, почему именно оттуда?). Выразил надежду, что скоро вся Москва заколосится кориантесами, сильнее даже, чем в Колумбии, а имя Изольды Мстиславовны навеки впишут в Летопись славных граждан столицы (очевидно, сразу после Минина и Пожарского).
— А ты собственно говоря, зачем к Ивану Григорьевичу? — через полчаса спохватилась старушка-секретарь.
Я не стал скрывать причину своего визита и чистосердечно рассказал всё, о чём мне поведал Козляткин.
— Ох, не лез бы ты туда, Муленька, — пошамкала морщинистыми губами Изольда Мстиславовна. — Александров — страшный человек. Держись от него подальше, я тебя прошу.
Предупреждению моей ботанической соратницы я, конечно же, внял, но нужно было выяснить всё из первых уст. Поэтому к Большакову я таки был намерен прорваться.
— Ладно, иди, — вздохнула Изольда Мстиславовна и, кажется, перекрестила меня в спину.
Большаков сидел за столом и что-то сердито подсчитывал на самых обычных деревянных счётах. Костяшки метались туда-сюда и только громко щёлкали.
— Здравствуйте! — скромно сказал я.
Хозяин кабинета не ответил. Пощёлкал ещё пару раз и только потом изволил поднять на меня суровый взор.
— Вроде я тебя не вызывал, Бубнов, — неприязненно сказал он.
— Вопрос крайней важности, — решительно ответил я. — Я займу у вас буквально минуточку.
Большаков нахмурился и не ответил ничего. Сесть он мне не предложил, и я стоял посреди кабинета почти навытяжку.
— Мне сказали, что советско-югославский проект у нас отобрали, — пошел ва-банк я.
— Языки бы им поотрывать, — прорычал Большаков и стукнул кулаком по столу, аж счёты подпрыгнули и задребезжали, — Меньше надо было всем растрепать!
Я немного подождал, пока он выпустит пар, затем спокойно сказал:
— А вы можете рассказать подробности?
— Что-о-о⁈ — чуть не подскочил Большаков, — ты кем себя возомнил, Бубнов⁈
— Членом вашей команды, которая работает на результат, — чётко и ёмко ответил я, — узнав о проблеме, хочу выяснить подробности, чтобы попытаться с помощью мозгового штурма найти решение и вернуть проект обратно!
Но Большаков мою браваду не оценил. Он зло прищурился и процедил:
— Вон отсюда!
Но я уже закусил удила, раз всё рухнуло. Если я остаюсь без квартиры и остального, то делать мне в Комитете больше нечего. Фаине Георгиевне я всё равно больше помочь не смогу. Остается единственный вариант — мириться с Адияковым, брать его фамилию и ехать в Якутию. А дальше, года через два-три, когда страсти поутихнут, будет видно. Поэтому, имея «запасной вариант», гнева начальства я не боялся совершенно. И спокойно сказал:
— Кричать на меня не надо, Иван Григорьевич. Я вам, вроде как, ничего плохого не сделал. Наоборот, пришел помочь найти выход. А вы со мной, как с собакой общаетесь. Хотя нет, на своего пса вы так не кричите.
Лицо у Большакова от моих слов ещё больше вытянулось, и он изумлённо сказал:
— Ты меня не понял, Бубнов?
— Я хочу услышать ответ, — продолжил настаивать я, — этот проект разработал я, вложил в него много труда. И я имею право узнать, что произошло!
— Я тебя уволю! — заскрежетал зубами Большаков.
— Я и сам сейчас выйду отсюда и напишу заявление об увольнении! — резко ответил я. — Работать с человеком, который даже не может отстоять простой проект на первых этапах — глупо!
Большаков побагровел и тихо сказал:
— Ты знаешь, что я за такие слова могу тебе сделать, Бубнов?
— Да мне всё равно, — усмехнулся я и мстительно добавил, — тем более, если это единственное, что вы можете сделать.
Большаков на миг прикрыл глаза, словно собираясь с силами, затем посмотрел на меня нечитаемым взглядом и процедил:
— Александров подсуетился. Написал разгромную статью. Её показали Сталину. Он вызвал Александрова и тот убедил его, что проект я запорю. Сталин отдал его ему.
Он устало вздохнул. Видно было, что это его очень подкосило.
— И вы молча это проглотили? — дивился я, — не стали доказывать Сталину, что этот проект ваш и только вы сможете его реализовать достойно?
— А зачем это мне? — устало потёр виски Большаков.
— Да хотя бы, чтобы показать свой профессионализм, — ответил я, — показать, как надо снимать кино. Причём на самом высшем уровне.
Большаков не ответил.
— Да и Фаине Георгиевне помочь с главной ролью, — продолжил я, — как она теперь…
— Вот меньше всего я беспокоюсь о Раневской! — зло фыркнул Большаков.
— А зря! Она — великая актриса всех времён и народов. Лучшая среди остальных!
— А ты знаешь, что твоя великая и лучшая хотела меня убить? — хмыкнул Большаков. Глаза при этом его были серьёзными.
Теперь лицо вытянулось у меня.
— В смысле? — захлопал глазами я.
— В прямом, — усмехнулся Большаков. — Пару лет назад. В Ташкенте. Пришла ко мне в кабинет и сказала, что хочет меня убить.
Я обомлел и не мог от изумления выдавить ни слова.
— А теперь, если у тебя всё — закрой дверь с той стороны, — велел Большаков категорическим голосом, и перечить ему сейчас я не стал.
Вышел из кабинета, словно пыльным мешком пришибленный.
Во дела!
Не верить Большакову оснований у меня не было. Но, честно говоря, от Раневской я мог всего ожидать, но только не такого. Это же кем надо быть, чтобы заявиться в кабинет Министра кинематографии и сообщить, что планируешь его убить?
Я плюнул на всё. Зашел в отдел кадров и написал заявление об увольнении. Лица у сотрудниц стали ошалело-удивлёнными. Но задавать вопросов они не посмели.
А я тем временем, вышел с работы. По правилам, мне полагалось какое-то время на отработку. Я точно не знал, сколько именно, и какие трудовые нормы были в послевоенные годы. Но не думаю, что больше двух недель. За это время закончу дела и уеду отсюда.
В любом случае, уволить меня могут только быстрее. Что мне на руку.
Поэтому я с чистой совестью отправился к Раневской домой. Надо было получить ответы.
Высотка на Котельничевском встретила меня обычной оживлённой суетой во дворе. Привычно я обошел возбуждённую очередь. Какой-то угрюмый мужик преградил мне дорогу, заподозрив, что я пытаюсь прорваться без очереди. Я объяснил, что мне, дескать, вон туда, он посторонился, и я, наконец, вошел в подъезд. Но если я думал, что квест закончен, то это было явно не так. В прошлый раз консьержа почему-то на месте не было, и я тогда спокойно прошел в квартиру. Сейчас же там восседал старик, бодрый и бдительный. Он окинул меня строгим взглядом и вдруг потребовал документы.
— Я к себе, — сказал я, и показал ему связку ключей.
— В какую квартиру? — удивился он.
Я назвал номер квартиры.
Старик вытащил из ящика стола какой-то донельзя замусоленный гроссбух и принялся листать его, периодически слюнявя пальцы. Наконец, он оторвался от него и поднял на меня подслеповатые слезящиеся глаза:
— Здесь нет ничего, — и для аргументации покачал головой.
— Ордер я получу в конце месяца, — повторил я слова Козляткина, — а пока мне дали ключи, чтобы я мог оценить масштаб ремонта.
— Приходите, значит, в конце месяца, — сказал вредный дед.
— Вы что, меня не пропустите? — удивился я.
— Не положено! — свирепо развёл руками консьерж.
Вот это да! День, который начался с таких новостей, стремительно ухудшался и сейчас стал ещё хуже.
— А в гости пропустите? — спросил я.
— К кому в гости? — нахмурился старик и с подозрением посмотрел на меня, явно ожидая от меня явно какой-то хулиганской выходки.
— К Раневской Фаине Георгиевне, — сказал я.
