Багатур - Большаков Валерий Петрович

— Мы как перекати-поле, — вставил Судуй.

— Ой-е, не так говоришь. Перекати-поле катится туда, куда ветер дует, а нами ветер не правит, мы своим умом живём — гоним скот в нужную нам сторону.

— А я бы не смог в избе жить, — сказал Джарчи. — Как это — в четырёх стенах запереться?! Что там увидишь?

— А что ты увидишь в степи? — не сдавался Судуй. — Степь? Откочуешь к другому морю, а и там та же трава! Орос видит всю жизнь деревья, ты от рождения до смерти видишь траву. А разве плохо жить между лесом и степью? Весной в степи хорошо, привольно, а когда лето кончается, пыль одна кругом и сухая трава. Самое время в лес уходить! В лесу и буран не страшен — ветер запутается в деревьях…

— Ночевал я в избах, — вступил в разговор Тайчар, — тепло в них, и стоят крепко, никакой ветер не завалит. Сгореть, правда, может, так ведь и юрту поджечь недолго. Мне другое не по нраву. Я вот лежал в избе на лавке и думал: вот построил я дом. Живу в нём день, живу год. И так всю жизнь? Годами выходить на крыльцо и смотреть на одно и то же? Нет, это не по мне… А юрта — что? Поставил — и живи. Надоело — снял и сволок на новое место. Там поставил…

— Ага! — фыркнул Судуй насмешливо. — Как будто на новом месте ковыль другой растёт! Степь одинакова, как шкура медведя. Вон, как оросы дорогу ищут: выйдут из леса у большого камня, пройдут до раздвоенной сосны, свернут на реку и там, где русло изгиб делает, перейдут вброд. А в степи примечать нечего! Почти что. Мы в степи по звёздам ходим, по солнцу, ветер нюхаем, траву в пальцах трём. Так и находим, что ищем.

— То лес им подай, — проворчал Джарчи, — то сразу и лес, и степь. А ты подумал, где я в лесу скот пасти стану? Там же мои табуны заблудятся! В болоте утонут, медведю достанутся…

— А ты сена накоси, — ухмыльнулся Изай, — и скирдуй его, и скирдуй…

— Вай-дот! — воскликнул Джарчи нетерпеливо. — Запутали вы меня совсем! Давайте лучше выпьем!

И они выпили — как следует, не закусывая. А Олег поднялся, обронив:

— Пойду, вдовушку поищу.

Изай ухмыльнулся понимающе. Сам бы, дескать, поискал, да несмышлёный десяток держит, заботы требует.

Сухов повёл своих лошадей за собой, неторопливо шествуя по улице, заставленной юртами, из-за чего двигался змейкой, пока не добрался до кремля — Княжьего города.

Терема кремлёвские возвышались молчаливою громадой, соединяясь с храмом Спаса: княжеская семья обычно молилась на хорах. Сам храм сидел крепко — фундамент дикого камня, стены из двух рядов известковых плит, между ними валуны, залитые известью. Поколебавшись, Олег оглянулся вокруг. Никого. Рядышком, на двух дубовых столбах висела медная доска-било. Сухов привязал к столбам коней и вошёл в храм.

Внутри было холодно, каменные плиты пола гулко отражали шаги. Сверху из восьми узких окон струился сирый лунный свет, перебиваемый пламенем свечей.

Немолодой, но и не старый ещё поп с клочковатой бородкой аккуратно расставлял свечечки перед иконами, бормоча под нос молитвы. Расслышав шаги, он обернулся. Не разглядев лица, он спросил, пряча под громкостью голоса боязнь:

— Крещён ли?

— Крещён, батюшка.

Поп удивился и подошёл ближе. Узнав в Олеге родственную кровь, он успокоился.

— Богу возношу благодарение, — заговорил он напевно, — за убережение града сего от поругания и посрамления святынь… Давно ли припадал к светлым образам, сыне?

— Недавно, отче, — горько усмехнулся Сухов, — во Владимире, когда трупы богомольцев из храма выносил.

— Нешто побили их татары?!

— Угорели они.

— Пострадали за веру свою… Сие зачтётся им.

— Да кого там… Страдальцы… Их бы и так убили. Прогневали они хана строптивостью своей.

Поп грустно покивал.

— Гордыня в нас великая, — вздохнул он, — а смирение ничтожно. Война или мир — то плоти в радость или на горе. А душа иного требует — покаяния и кротости. Пращуры наши крест воздвигали, чтоб собрать вокруг него все земли воедино и осветить их сиянием немеркнущим истины вечной. Пришли мунгалы на землю нашу, но веру они не трогают, в язычников перевернуться не требуют! Вот что страшно было бы — отступничество от веры, качание людишек к волхвам и шаманам!

— Стало быть, возврат к язычеству страшней нашествия?

— Сыне, — сказал поп назидательно, — от меча гибнет тело, но спасается душа, воспаряя для жизни вечной.

— Это ж сколько я душ спас, — усмехнулся Олег и покачал головой. — Ох, не знаю, отче, не знаю…

— А и не пытайся уразуметь, сыне. Нам ли, смертным человекам, знать помыслы Божьи? Чувствую раздор в душе твоей, маету и сомнения. Покоя бы тебе…

— Я слишком много потерял, отче, чтобы обрести покой. Да и не заслужил я покоя, грехов на мне множество…

— Дак кто ж не грешен? Все мы, по земли ходящие, грехами отягощены. Мало кто желание имеет Божьим заповедям перечить и жить им наперекор, а ведь живём… Больших грехов не совершая, грешим по мелочи, соблазнам ничтожным поддаваясь, сил не имея искус обороть.

— Крови на мне много, отче, — нахмурился Сухов. — А это и не грех даже, а больше, страшнее. Тут кайся не кайся, всё равно смерть не замолишь.

— Не нам судить. Ремесло воина в том и состоит, чтобы сеять смерть и побивать ворогов.

— Вообще-то, отче, я с монголами пришёл. И побивал их ворогов…

— Ах, сыне, все мы враги, ибо не чтим заповедь Христову. Всё хотим извести друг друга со свету, заримся на трон, на жён, на добро. Губил ли ты чад малых?

— Нет, отче.

— А матерей их?

— Никогда.

— А старцев немощных? Неоружных или в полон взятых?

— Нет, отче, — твёрдо ответил Олег, припоминая старика из Доброго Сота. Так разве он немощным был? Или неоружным?

— Отпускаю тебе грехи твои, — осенив Сухова крестным знамением, священник добавил: — Ступай с Богом.

Олег поклонился и вышел, будто унося в себе тёплый «зайчик», прянувший от горящей свечи. Не слишком-то ему и полегчало, но то чёрное и беспросветное, что порой терзало душу, отпустило её. Ну и слава Богу…

Он обошёл весь кремль, а когда устал от своей экскурсии, спустился в город и углубился в путаницу улиц. Страха он не ощущал особого, а настороженность была присуща ему все последние двадцать с лишним лет, что и позволило прожить их, а не сгинуть от глупой беспечности. Город притих, жители его будут в страхе пережидать эту ночь, моля о том, чтобы утром не увидеть татар. Не до сна им будет. И не до умертвий. А ежели и осмелится кто на подвиги заугольные… Что ж, сабля на перевязи, выхватить нетрудно.

Олег улыбнулся, вспомнив, как Пончик жаловался на слабость свою и неумение защищаться: вот, дескать, любой, кто посильнее, обидеть норовит, задеть или унизить, а то и вовсе прибить. Вот хорошо-то как воином быть — никто на него зря не полезет, а ежели и осмелится, то себе же на горе…

Так-то оно так, но не всё тут просто. Да, клинок к его поясу не для красоты подвешен. Если понадобится, он пустит его в ход, и умеючи. Да разве ж от этого легче жить? Простой человек, меча не имеющий и науки воинской не постигший, живёт, не думая о врагах. Бывает, что и страдает от кулака вражеского, или ножа, или топора, так ведь не каждый же день! А воину нельзя без напряга жить, он всегда должен быть опаслив, всегда спать чутко, а ступать сторожко. Вот уж правда так правда — покой ему только снится!

Кстати, о покое. И где ж ему стать на постой? Улица была пуста, с обеих сторон заборы тянутся высоченные, ворота заперты. А уже темно… хорошо хоть луна за облаком не прячется, дорогу освещает.

Решив дойти до крепостной стены и вернуться к своим, если не повезёт, Сухов неожиданно обнаружил мощные ворота на резных столбах, которые были распахнуты настежь. В глубине двора поднималась крепкая усадебка, дом с крытым двором, с бревенчатым скатом до второго этажа, до амбарных воротин, куда заезжали телеги. На высокое крыльцо вела лестница, а в держаке на витой колонке горел факел.

Савраска тоже заметил живой огонь, встрепенулся, готовясь заржать.