Монета тёплая. Отчеканенная так криво, что я так и вижу, как на деревянный пень кладут тонкий блинчик серебра и бьют по нему головой местного дурачка. Дважды. После первого удара — по краям отпечатались зубы, после второго — в центре монеты появилась вмятина от носа.
Когда я кладу монету в карман жилетки, старпёры уходят с площади. Тащатся вдоль толпы, и уже там, за кострищем, растворяются, утонув между тел зевак, засмотревшихся на красоту огня.
Огонь действительно был красивым. Ярким, сопровождающимся треском деревяшек и звуками лопающейся кожи. Тела, а их там было штук пять, напоминали куски пережаренного шашлыка, неумело приготовленные, по пьяни, на дешёвом мангале, приобретённом в продуктовом магазине. Как лето, так вонь стоит на весь двор. Прям как сейчас, но много ли людей сможет отличить запах человечины от запаха свинины? Мало.
Когда я уже собирался отправиться на поиски отеля, я услышал плачь. Детский. Рыдал пацан лет семи. Мне бы пройти мимо, не обращать внимание на сопли ребёнка, но я не могу. И почему это? Словно какой-то инстинкт… материнский… только этого мне еще не хватало! Я теперь буду испытывать женские переживания? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! О нет, если я пробуду в этом теле пару недель — я застану месячные. Отличное комбо: месячные и цистит. Что там еще может быть?
Снова плачь, и я уже несусь к пацанёнку на всех парах.
Не успел я подойти, как слышу трогающие за душу слова.
— Мама, папа, — рыдает пацан.
Я присаживаюсь возле него на колено. Смотрю на лицо, испачканное сажей. И каждый раз, когда он своим маленькими кулачками вытирает слёзы, его лицо становится еще чернее.
Чернее и чернее. Чернее ночи! Чернее чёрной дыры!
Оранжевый-голубой-красный.
— Что случилось? — спрашиваю я, но, если честно, я уже догадываюсь, в чём тут дело. И эти догадки ой как сильно ударили меня в сердце. Уже прошло сто лет, а я всё никак не могу забыть тот день, вбитый в моё сердце раскалённым гвоздём.
— Мама, папа, — продолжает рыдать пацан.
— Где они?
Его дрожащая рука поднимается в воздух. Указательный палец выпрямляется и, точно стрелка компаса, указывает на ритуальный костёр.
Бедный парень. Бедняга. Жизнь — жестокая штука. Но сейчас я знаю, что может тебя успокоить. Я протягиваю руки, нежно его обхватываю и крепко обнимаю, прижав к своему телу. Он тёплый, он дрожит. Он как бедный щенок, забравшийся к тебе под тёплую куртку холодной зимой. Пищит и ссыт.
Ссыт и пищит.
Плачет и плачет.
Пожалуйста, успокойся! И всё, что я могу ему сказать: всё будет хорошо.
Я чувствую, как он утыкается мне в плечо и его слезы затекают мне под жилетку, быстро впитываясь в рубашку, пахнущую потом. Я сжимаю его крепче. Вроде он начал успокаиваться. Всхлипывает, но рыдать прекратил. Лишь слегка содрогается, как умирающий человек от потери крови. Бедный-бедный пацан. Когда я глажу его по волосам, по грязным сальным волосам, у меня внутри разливается тепло. Я не понимаю, что со мной происходит, но мне это нравится. Мне хочется стать матерью, родить своих детей, любить их…
Да что за нахуй тут происходит! Я так не могу. Я сойду с ума!
— Так, пацан, — строгим тоном пытаюсь отвлечь его на себя, — твоих родителей не вернуть! Успокойся! У тебя есть бабушка или дедушка?
Глядя мне в глаза, он вытирает слезы и говорит:
— Нет.
— А дядя с тётей?
Он дважды резко вздыхает и говорит:
— Нет.
— Ну а хоть кто-то то есть?
— Нет, — сопит он.
— Ясно.
И что теперь делать? Как быть…
Мальчик прильнул ко мне и обнял крепко-крепко. Шмыгнул носом. А затем, обдав мою шею тёплым дыханием, шепчет мне в ухо:
— Тётя, ну я пошёл?
Все проблемы вдруг сдуло куда-то мне за спину. Вот бы всё так в жизни решалось.
— Ну, иди, — отвечаю я.
А когда он уходит, я ощущаю пустоту. Нет, не в душе. А в кармане жилетки!
Наверное, критическое мышление спокойно почесывало задницу, пока пацан лазил по моим карманам.
Маленький ублюдок!
Я вспыхиваю, как все факелы деревни вместе взятые. Зубы скребут так, что даже мне становиться больно от скрежета, несмотря на то, что я засел глубоко в кишках. Пацан видит, что я всё пронюхал о его грязных делишках, и даёт по педалям. Но прежде, этот мелкий засранец, этот мелкий воришка, пиздюк и плакса кричит:
— ТУПАЯ КОРОВА! — и кладёт мою монетку в карман своих грязных штанов.
Есть и приятный момент: наконец-то мальчик улыбнулся, продемонстрировав мне сантиметровый налёт на зубах, цветом напоминающий скисшую мочу в углу грязного туалета.
Ах ты сука! Только сейчас до меня допёрло, что я остался без денег, без жилья, и без сна в тёплой сухой кровати!
Ну нет, я так это не оставлю! Женские инстинкты быстро разбежались по углам, когда мой гнев разлился по жилам. Сжав кулаки, я побежал следом.
Глава 4
Беги, Форест! Беги!
Но всё равно, ни куда ты, мелкий пиздюк, от меня не убежишь!
Я ныряю в толпу зевак. Задрав голову как можно выше, пробираюсь сквозь плотные ряды людей, не отрывая глаз от паренька. Он недалеко, но его малый рост позволяет ему двигаться сквозь густой лес рук гораздо быстрее, чем я, упирающийся своими хрупкими плечами то в плечо мужчины, то в плечо женщины, имеющую наглость мне что-то предъявить!
Здесь душно. Жарко. И воняет смесью копоти и дорогих духов, словно кусок жаренного мяса макнули в рюмку водки, а затем положили в рот. Жуй. Запивай… Запивай водкой, а не водой!
Когда пацан выбирается из людской массы, я еще на середине. Хитрый малый, рванул к домам и сразу нырнул в узкий переулок.
Еще чуть-чуть. Уже вижу свет в конце туннеля. Ага, извините, а вы идите нахуй, нехера здесь руки распускать! Не прикасайся ко мне!
Вот я выбираюсь из толпы, оставив позади себя рой проклятий и яркий огонь, пожирающий трупы.
Вижу, как малый ныряет за угол кирпичного дома. Хочу рвануть за ним, но мои ступни говорят мне: до свидания.
Мне больно! Ёбаные мозоли! Я не то что бегать не могу, пройти метр спокойным шагом для меня — испытание. Ну нахер эти сандалии.
Я развязываю тонкие кожаные шнурочки, скидываю обувь, и, ощутив прохладный камень своей шершавей ступнёй, даю по газам. Теперь норм. В обуви болели только пальцы и пятки, ступни живы. И вот что я теперь думаю: когда нагоню пиздюка, вначале выбью из него всё дерьмо, и только потом заберу свою монетку, и хер я пойду снимать жалкую комнатушку на ночь. Не-е-е-т! Мне кажется, что на эту монетку я смогу славно оттянуться. Нажраться, покурить. Потом поесть и еще раз нажраться. Попробую местное пиво, сидр или что там еще они готовят. Усну за столом. А если даже и выкинут на улице, мне похуй. Ну что я еще могу здесь подцепить опасного для моего здоровья помимо цистита? Воспаление легких? Да и хрен с ним, тело сменить — это не проблема.
А самый прикол заключается в том, что я впервые в жизни буду бухать за чужой счёт. Точнее — за счёт мужика. Эдгарс сказал, что найдёт меня утром — ну так пусть и ищет, а если не найдёт — то и хуй с ним. Спрошу у местных куда ушли «Кровокожи», да и двину следом. Дело в то.
Забегаю в тёмный переулок. Слышу стук обуви, вглядываюсь, и вижу вдалеке пробежавшую по каменной стене тень. Снова даю по газам. Несусь сквозь треугольники света, падающие на дорогу с крыш домов. Мимо мелькают окна, за которыми тени людей готовятся ко сну. Зарычав, мне в ноги с подоконника прыгнул кот. Вот зараза! И зачем? Дом охраняешь? Сволочь. Он быстро улетает в тень, получив пяткой по морде.
Продолжаю нестись как угорелый. Стараюсь не оглядываться. И думаю только о деньгах.
Деньги — это иллюзий свободы, даже в таком чахлом месте. Заснуть здесь, по среди улицы, на холодных камнях — равносильно смерти, медленно убивающей твои органы час за часом.
Снова ныряю за угол — а там никого! Тишина. Но дорога тут одна, никуда не денешься, засранец!
Забегаю за угол очередного дома. Под ногами хлюпает вода, всюду разбросаны очистки от овощей, словно крысы тут кутили целый день. Блядь! И всё-таки я наступил на скользкий ломтик то ли картошки, то ли сгнившего помидора. Меня кинуло в сторону, приложив руками о кирпичную стену соседнего дома. Посмотрев под ноги, вижу возле ступни отрубленную рыбью голову и крохотные белые кишки, торчащие из-под пальцев ног.
