А жить с ним было тяжко. Кто ж знал, что он окажется этаким скупердяем? Что поселит их не в доме, а на съемной квартире, от одного только вида которой у Наташеньки снова приключится истерика. Что станет попрекать каждой съеденной крошкой, на несчастного Севочку будет обзываться всякими дурными словами, а Наташеньку так и вовсе станет поколачивать.
Сначала-то бил осторожненько, чтобы следов не оставалось, а потом разошелся, почувствовал свою над ними власть, рукоприкладствовать стал, уже не таясь. А что им оставалось, кроме как терпеть?
Так Матрена Павловна уговаривала себя и бедную свою девочку. А потом, когда стало совсем невмоготу, уже почти было решилась уйти – пусть бы даже и на паперть! – да не вышло. Викеша, скотина, подошел близко-близко, дохнул в лицо вонючим чесночным духом и сказал:
– Хотите сбежать, Матрена Павловна? Так я вас с юродивым вашим не держу! Скатертью дорога! Но дочка ваша останется со мной. А если ослушается, так хочу вам напомнить про некое письмецо, вашей рукой написанное. Помните письмецо, Матрена Павловна? То, в котором вы велели Антону Кутасову младенчика австрийского ни в коем случае в живых не оставлять? Вы это письмецо тогда в камин швырнули, решили, наверное, этакие откровения бумаге не доверять, да вот только слишком быстро из кабинета вышли. Не успело письмецо сгореть, я его из огня достал и сохранил до лучших времен.
– Негодяй! – Она схватила Викешу за мышиный его пиджачок, тряхнула со всей силы, в надежде дух вытрясти.
Вывернулся, ударил кулаком в нос, пустил кровавую юшку.
– Вон пошли, – сказал ласково. – Надоели вы мне здесь, прихлебатели. Сил моих…
А договорить не успел, удивленно уставился на торчащее из своего живота острие ножа. Матрена Павловна тоже уставилась, сначала на нож, потом на стоящего позади Викеши Севочку. Севочка вытер окровавленные руки о рубаху, улыбнулся ей радостно, как в далеком детстве…
То письмо проклятое Матрена Павловна искала с остервенением, всю квартиру перевернула вверх дном. Да только не дурак был ирод Викеша, чтобы такой важный документ без пригляда оставить. Так и не нашла…
Севочку в тот же день забрала полиция, а вскорости его определили в дом для душевнобольных. Матрене Павловне казалось, что так оно для всех лучше, да только сердце материнское не обманешь. Сердце болело, кровью обливалось и из-за безумного сына, и из-за несчастной, чести лишенной дочери. А еще сердце испуганно вздрагивало всякий раз, когда в дверь стучали. Каждый день Матрена Павловна ждала, что найдется письмецо, Викешей припрятанное, что за нею придут. И жить со всей этой болью и всеми этими страхами было тяжко, почти невыносимо, да только все равно приходилось жить…
Татьяна Корсакова
Змеевы дочки
© Корсакова Т., 2017
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017
* * *
Темнота казалась почти кромешной. Слабого света нарождающейся луны хватало лишь на то, чтобы не сбиться с дороги, которую и дорогой-то можно было назвать с очень большой натяжкой. Старые сани потряхивало на ухабах, мотало из стороны в сторону, и Галку мотало вместе с ними. Она пыталась уснуть, хоть как-то пристроиться на куче прелой соломы, но ничего не выходило. От многодневной, уже почти привычной усталости впору было потерять сознание, а сон все равно не шел. Наверное, виной тому Галкин спутник. Или надсмотрщик, она так и не сумела решить, кем считать этого сидящего напротив мрачного, немногословного мужчину в серой армейской шинели.
Лица его в темноте Галка не видела, но ей и не нужно было – выучила за время пути до последней черточки. И смуглую, продубленную кожу, и глубокие, словно ножом вырезанные морщины, и бороду с нитями седины, и серые, с недобрым прищуром глаза. Выучила она и руки – заскорузлые ладони, короткие пальцы с черной каймой грязи под ногтями. Хотя руки он редко показывал, прятал в глубоких карманах шинели, словно стеснялся их мужицкой некрасивости.
Или дело было в пистолете, который все это время лежал в одном из карманов, ничем не выдавая себя, но Галка точно знала, что он существует, видела своими собственными глазами и почти не испугалась. Ей велели быть сильной, и она старалась изо всех сил. Вот только силы, кажется, подходили к концу…
– Почему не спишь?
Голос у мужчины был сиплый, простуженный. Заботы в нем не слышалось – только глухое раздражение. Поэтому Галка не ответила, лишь поплотнее запахнула полы пальто. Это было чужое пальто, некрасивое, колючее, неудобное. Пальто из чужой, неправильной и уже ненавистной жизни. Захотелось плакать, но Галка себе запретила, почти до крови прикусила губу, сжала кулаки. Ей бы спросить, долго ли им еще ехать, когда уже наконец закончится эта бесконечная лесная дорога, но спрашивать она не стала, потому что знала, вопросы задавать бесполезно. Он, этот мрачный незнакомец, не ответит, даже взглядом не удостоит.
– Скоро уже.
В темноте вспыхнул красный огонек папиросы, едко завоняло махоркой. Галка едва сдержалась, чтобы не закашляться. Дед тоже курил, но не мерзкие папиросы, а дорогой, пахнущий вишней и шоколадом табак. Тот запах Галка любила и берегла в памяти. Похоже, воспоминания – это единственное, что позволили ей взять с собой из прошлой жизни.
– Раз не спишь, тогда слушай. – Огонек папиросы вспыхнул сильнее, осветив мрачное и одновременно сосредоточенное лицо мужчины. – Слушай и запоминай.
Галка все уже знала, все инструкции выучила наизусть, но спорить не стала. Споры он пресекал таким взглядом, что хотелось спрятаться, а лучше бежать как можно дальше.
– Тебя зовут Галина Ерошина. Тебе шестнадцать лет.
Галке было семнадцать, почти восемнадцать, но кого это волнует?.. Кого вообще волнует ее жизнь?!
– Хорошо, что ты такая… – в сиплом голосе послышался намек на насмешку, – такая неразговорчивая. Лучше бы тебе считаться немой, но ведь не сможешь? – Насмешка сменилась сомнением.
– Не смогу, Кузьма Ильич.
– Фанаберии эти брось. Обращайся ко мне по-простому, называй дядькой Кузьмой. Поняла?
Галка кивнула, и дядька Кузьма удовлетворенно хмыкнул.
– Мало времени, – сказал он после недолгого молчания. – Говор у тебя… не нашенский у тебя говор. Ну ничего, переучишься. Чай, девка ты неглупая.
Глупая, раз согласилась на все это, раз не настояла на своем, позволила себя убедить, отослать. Все-таки Галка не справилась, горячая слезинка покатилась по щеке, оставляя за собой огненную дорожку боли.
– Не реви. – В сиплом голосе снова послышалось раздражение. – Чтобы я больше не видел!
Он и не должен был видеть, не в этой чернильной темноте. Почуял ее слезы, как иной зверь чует пролитую кровь?
– И подбородком не дергай. Голову опусти, взгляд в землю. Молчи, пока с тобой не заговорят. А когда заговорят, тоже лучше молчи. Если молчать невмоготу, думай, кому и что говоришь. Уяснила? Я спрашиваю, ты все уяснила?!
– Молчать. – Галка сжала и разжала онемевшие от холода пальцы. – Думать, что говорю.
– Тут тебе все чужие, девонька. Своих нет и не будет. И цацкаться с тобой никто не станет. Даже не надейся.
Она уже не надеялась. Почти. Только где-то на самом дне души все-таки оставалась крохотная мыслишка, что все это понарошку, не по-настоящему. Что вот прямо сейчас перед их санями вспыхнут яркие огни, на дорогу выйдут веселые, нарядные люди, а бабушка радостно и громко скажет:
– Сюрприз, Галка! – И по голове погладит, а потом спросит с усмешкой: – А ты никак испугалась, детка?! Ты же особенная, ты не должна ничего бояться.
Не должна, а боится. До дрожи в коленках, до судороги в сжатых челюстях, до тошноты.
Тошнота была реальной, она подкатила к горлу горько-колючим комом, заставила сложиться пополам.
– Остановите… Мне нужно сойти… Пожалуйста!
– Нашла время. – Дядька Кузьма отшвырнул догоревшую папиросу, похлопал безмолвного возницу по плечу. Тот обернулся, мазнул по Галке равнодушным взглядом, натянул удила.
