— Тетенька, а брошенное вами забрать можно?
Разум еще не сориентировался в обстановке, а ноги уже уносили глупую голову с траектории выстрела за крутую горку крыла машины, руки самостоятельно вели ствол «люгера» в сторону чужого голоса. Да я мля монстр какой-то городских боев! Вот откуда только все это берется? А кто спрашивал-то? Опускаю взгляд вниз. Совсем вниз.
Двое. Дети. Маленькие, маленькие. Глаза у обоих серые, светло-голубые. Стоят смирно, закутанными в невообразимое тряпье бесформенными столбиками. Лишь правый — мальчик, девочка? — без остановки шмыгает носом и то поднимает, то испуганно опускает руку, стремящуюся вытереть набухшую под носом прозрачную каплю.
— Возьмите… Д-дети.
Кинулись воробушками на вонючие тряпки, ухватили, рванулись в сторону, взбивая размотанным лыком лаптей снег.
— Стойте! — услышали, но не остановились, лишь пригнулись и принялись быстрее перебирать ножками в обносках не по размеру.
— Стоять! Стрелять буду!
Это услышали, остановились. Повернулись, вздрагивая хрупкими тельцами и девочка, точно девочка, только девочки могут так намертво вцепиться в испачканный предмет нижнего белья, с надрывом и детской, чистой обидой вскрикнула:
— Не надо, тётенька, не стреляйте! Вы же сами, сами нам разрешили!
— Разрешила, разрешила… Не уходите! — чуть стали в голосе, чтобы не сорвались вновь серыми смерчиками и скрылись в темноте подвальной арки.
— Стойте спокойно! Я не причиню вам вреда!
Подошел или подошла, это было сейчас так не важно, в данный момент мы с Леночкой были едины, были вместе. Присели, аккуратно тронули пальцами за худенький острый подбородок. Прозрачная до синевы слюда кожи, испуганные глазенки. «Немец» конфузливо отвернул рыло дула в сторону, словно на мгновение обрел разум и не хотел пугать.
— Как тебя зовут, девочка?
— Алина. А моего братика Марк.
— Вы близнецы?
— Да, тетенька.
— Марина и Алина, мои солнышки-близняшки…
— Меня зовут Марк, тетенька. И мы не ваши. У нас свои папа и мама… Были.
Тонкий строгий тенорок и шумное шмыганье носом.
— Не мои, конечно не мои… Мои солнышки остались там, далеко… Очень далеко. В другой, далекой, замечательно доброй стране…
Что-то теплое, горячее пробежало по моей щеке щекочущей ящеркой, капнуло на правую кисть. Стало плохо видно, все словно заволокло рассветным туманом. Я плачу? Да, я плачу. Стер соленую пелену с глаз рукой с зажатым в ней пистолетом, заставив испуганно отпрянуть в сторону детей.
— Не бойтесь, солнышки… Тетенька вас не обидит. Ли! Ко мне! И брось ты этот пулемет!
Верный самурайчик замер за моим плечом.
— Ли, дай детям еды. Агафья!
— Чего тебе?
Голос недовольный, скрипучий, но в глубине, под волнами сердитости притаился донным сомом страх.
— Что у тебя есть теплого из одежды? Видишь, детям холодно?
— Да что им давать-то, да зачем? Беспризорня это! Да ишо из «бывших»! Все одно пропадет или отнимут у их!
Нет, у моего «немца» точно есть что-то еще в стальном нутре кроме возвратной пружины, бойка и затвора. Черная дыра ствола неприязненно посмотрела в раскрасневшееся лицо женщины. Клянусь, даже не думал поднимать ствол и палец сам лег на курок!
Агафья засуетилась, потроша свои многочисленные узлы. Ли деловито складывал в полотняной мешочек круг колбасы, резал напополам каравай. А я стоял, смотрел и понимал, что все это бессмысленно, напрасно, тщетно… Я дарю им, может быть пару, тройку сытых, теплых дней, но не жизнь. А может, я дарю им смерть. Я уйду, оставшись в их памяти светлым, добрым силуэтом неизвестной тетки, а голодные хищники, что сейчас таятся в темноте, дождутся моего ухода и отнимут все. Отберут, вырывая из худеньких ручек шанс, возможность дожить до тепла, дотянуть до ласкового лета. А на всех хищников у меня не хватит патронов. Их слишком, слишком много. Целая страна. Тут каждый второй — двуногий волк. И самое поганое то, что многие из них и часто лучшие, верят, что несут в этот мир добро. С кулаками.
— Все, достаточно! Уходим! Ли, проверь выход из двора.
Молчаливый японец шагнул в темноту дворовой арки, я нерешительно переступил на месте, оглянулся на детей:
— Прощайте, солнышки! И простите меня…
— До свиданья, добрая тетенька! Спаси вас Бог! Мы будем молиться за вас! Каждый день! Правда, правда! Вот вам крест!
— Спаси и вас… Он…
Я ненавижу этот город. Эту клоаку мерзости, с блестящим лаком высокой культуры поверх ряски гнилого болота. Этот город вырос на костях, он стоит на них, вбирает их в себя и распухает, как залежалый труп. Он навсегда закован в незыблемый гранит набережных, туго стянут ажурными обводами мостов, придавлен глыбами памятников, дворцов, триумфальных арок, влажной брусчаткой тротуаров. Но в своей непомерной гордыне он все же ярится, грозит небу шпилями Адмиралтейства, рвет чистую синеву холостыми залпами полуденных выстрелов. Бесконечно рожает, растит и сам же убивает, питаясь жизнями населяющих его людей. Подменяет собой естественное, живое.
Что в имени твоем? Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград. Что скрыто во многих твоих именах каменная колыбель революции? Холодное горнило, пылающий жертвенный алтарь. Что ты мог породить, что выпустил на свет? Только нечто страшное. Ведь какая колыбель, такое и дитя. Жестокое, с холодными водами Невы и заливов вместо горячей крови в петлистых венах, расчетливое и наивное, сомневающееся и фанатичное. Верящее в сказку, в то, что можно дойти до неба и прикоснуться к радуге, надо только побольше трупов нагромоздить себе под ноги. Я ненавижу этот город, и город ненавидел меня. Он чувствовал меня, ловил в ледяные ловушки глубоких сугробов, кидал под ноги грязные лужи, беспощадно бил по пяткам камнями брусчатки. Давил бесконечными мертвыми дворами-колодцами, слепыми пятнами окон, нависал черными коваными решетками ворот над головой. Я устал от него и меня знобило.
Ли почти нес меня на себе, неуклюже поддерживая за талию, хотел и одновременно прижать к себе покрепче и тут же, робко, ослаблял хватку. День превратился в сумрак вечера, вечер уступал темноте ночи. А мы все шли и шли. Заснеженными переулками, узкими улочками, взбирались на обледенелые хребты мостов, скользили вниз, навстречу оскаленным каменным пастям чудовищ, охраняющих покой этого каменного исполина. Дошли.
Дом, куда возил на извозчике мою Леночку Ленька Пантелеев, вывернулся из темноты, неприветливо моргнул редкими желтым пятнами керосинок и слабосильных электрических лампочек.
— Второй подъезд, правый, угловая квартира. Ключ в углу, под потолком, за завитушкой…
Зубы отбили барабанную дробь, озноб обхватил мои плечи липкими лапами, жарко крича на ухо «Ты мой». Хрена тебе я твой, мы еще повоюем! Просто так я не сдохну, нельзя мне загибаться от банальной простуды. Нельзя.
Ввалились в темноту прихожей. Ли чиркнул спичкой, язычок пламени испуганно заметался, на доли секунды выхватывая угол шкафа, изогнутые рога вешалки, отразился в треснувшем стекле зеркала. Кто-то или что-то прошелестело сквозняком, шепча: «Разбитое зеркало к несчасть». Бред, чушь, суеверия! Так я начну стрелять в черных кошек и заглядывать в ведра встречных женщин. Пустое?! На-а!
— Свечи на полке. Керосинка в комнате. Ли, растопи печь и найди на кухне водку или спирт. Лучше спирт.
— Хай, ва! — отозвался японец и повторил чуть громче по-русски — Слушаюсь, моя госпожа.
Агафья где-то там, в темноте прихожей, охнула, помянула святую богоматерь и семь своих неизменных архангелов. Тень улыбки коснулась моих губ — самурайчик приятно меня удивил. На ощупь добрался до дивана в комнате, безвольно осел на бескрайнее поле из набивной ткани. В ладонь толкнулся рукоятью «немец» — я здесь, я с тобой, я тебя не оставлю! Ревнивый малыш «АТ» уперся в ребра — я тоже тут! Я знаю, мальчики, я знаю… Но я так хочу спать! Меня раскачивало, качало, уносило куда-то в тишину, но чьи-то руки тормошили, не давали покоя.
