Побратимы, болтая, спустились по откосу. Юлдуз подождала, когда стихнут голоса. Потянулась, прижалась острыми грудками:
– Солнечный мой! Ты совсем забыл про свою девочку, а я очень скучаю.
– Я не хочу навредить тебе, маленькая, – прошептал Дмитрий, – и так уже многие догадываются.
– Да, – легко согласилась девушка, – я не умею делать взгляд равнодушным, когда гляжу на тебя. Я не могу не улыбаться счастливо, когда думаю о тебе. Потому что люблю.
Ярилов молчал, чувствуя, как тяжелеет в груди. И так их отношения зашли слишком далеко, а ведь совсем скоро придётся прощаться. Видимо, навсегда.
Юлдуз привстала на цыпочки, нашла в темноте губы. Долго целовались, и Дмитрий чувствовал, как бегут солёные струйки по её щекам, изменяя вкус поцелуя.
– Ты плачешь, родная?
– Да. Я не хочу расставаться с тобой. Мне не надо ни драгоценных украшений, ни высокого терема в городе русичей, ни толпы коленопреклоненных подданных. Я хочу быть княгиней только для одного человека на свете – для тебя, родной. А ты чтобы стал моим единственным, моим князем, моим богом. Давай убежим, а? Сегодня все пьяные, хватятся только утром, мы далеко успеем ускакать!
– Куда убежим, сладкая? – горько спросил Дмитрий. – Мир огромен, но вряд ли в нём есть спокойное место для беглой дочери бека и степного подкидыша.
– Неважно! Куда угодно, лишь бы вдвоём…
Юлдуз плакала на его плече. А Дмитрий думал о том, что их бегство будет предательством по отношению к доверившемуся Тугорбеку и к побратимам. И поставит крест на планах встретиться с киевским князем. И хоть как-то попытаться изменить неумолимый ход истории, который уже наваливался, подминал под себя мечты о счастливом будущем Руси.
Дмитрий отстранился. С трудом сказал:
– Нет. Я не смогу, маленькая.
Дочь бека упала на колени, рыдая. Обхватила ноги русича:
– Умоляю тебя. Меня зовут Юлдуз, что означает Звезда. Но я не смогу светиться без тебя, родной. Я остыну и умру без моего Солнца.
Ярилов стоял молча, освещённый полной луной. И тоскливо думал: «Господи, ну почему я? Не прошу избавить меня от смерти, но избавь меня от выбора…»
* * *
Больше двух с половиной лет длится поход. Почти тысячу дней в седле и ночей, раскалённых пылающими городами, взятыми с боем.
Чингисхан сказал:
– Субэдей-багатур и Джебе-нойон! Вы – мои верные свирепые псы. Пьёте росу по утрам, ночуете в седле, пожираете врагов на полях сражений! Куда бы я ни посылал вас, вы крепкие камни крошили в пыль, глубокие воды заставляли течь вспять, а потому во всех битвах вы были впереди моей армии! Настал час, и я снова призываю вас! Идите по следам хорезмшаха Мухаммеда, гоните его, как зверя на охоте, до края земли и дальше. Поднимитесь к звёздам и спуститесь в ад, но поймайте и приведите к покорности. Привезите ко мне не как правителя огромной державы, а как беглого раба, достойного плетей за упрямство.
Страшен гнев Чингисхана. Не укрыться его врагу ни стремительной птицей в небе, ни скользкой рыбой в морской глубине, ни сухой былинкой в степном раздолье.
Позади раскалённые горы Хорасана, разрушенные города и разорённые долины Картвелии, теснины Дербента и утопающая в садах Гянджа, десятки тысяч убитых во время сечи и равнодушно вырезанных после.
Великий хорезмшах Мухаммед, гордый властитель огромной и богатой державы, брошенный самыми верными слугами, позорно бежал и спрятался среди смертельно больных на затерянном посреди Каспия острове прокажённых. Там и умер, в забвении и страхе.
Но Чингисхан велел продолжить путь на север, обогнуть Каспийское море, разведать новые земли, приводя к покорности бесчисленные народы и беспощадно уничтожая сопротивляющихся.
Два тумена, двадцать тысяч бойцов было у Субэдея, когда он начал поход. Два тумена, двадцать тысяч багатуров у него сейчас: место погибших заняли новые подданные Великой Империи – туркмены и курды, аланы и кыпчаки.
Сейчас весь западный Дешт-и-Кыпчак, вся Половецкая Степь лежала перед ним, как испуганная наложница, ожидающая жестокого господина. Дрожащая от ужаса и молящая о пощаде.
Субэдей оглядел своих командиров, уже положивших половину мира к ногам Океан-хана. Тысячников и сотников, пропитанных запекшейся кровью боёв и горьким дымом пожаров. Трофейные китайские и бухарские латы на них, хоросанские и дамасские клинки дремлют в разукрашенных ножнах, предвкушая пиршество.
– Тумен Джебе-нойона идёт в Крым, берёт Сурож. Мой тумен идёт на Шарукань и дальше на запад по пути прямому, как полёт стрелы, к синему Днепру. Там вновь соберём войска вместе. У кыпчаков есть только два выхода: покориться или стать пищей стервятников. Поймавший для меня трусливого шакала Котяна получит особую награду.
Я всё сказал.
Может ли горечь быть сладкой? Может ли наслаждение приносить невыносимую боль?
Войлочные стены стоящей на отшибе кибитки Юлдуз впитали терпкий запах любви, запомнили музыку страсти. Невыносимо острой, потому что последней. Вкус слёз счастья и слёз расставания одинаков – они рождены из смешения бурлящей крови и капелек пота, сливающихся в ручейки.
Стихли пьяные крики утихомирившихся кыпчаков, отмечавших Волчью Ночь и середину дороги в Киев. Любовники лежали рядом, прижавшись, как мёрзнущие в гнезде птенцы. Девушка сказала:
– Моя мечта сбылась. Я понесла от тебя, мой солнечный витязь. Ещё месяц назад. Когда ты бросишь меня ради своих походов и подвигов, останется твоя частичка. Твой наследник, любимый небесным светилом и рыжий, как ночной костёр.
– Ты уверена? Разве можно знать об этом так рано?
– Женщина всегда чувствует такие вещи, если любит отца ребёнка.
Дмитрий рывком сел на кошме, обхватил голову руками. Все планы рушились и отступали перед этой новостью. Заговорил:
– Теперь я обязан…
– Ничего ты не обязан, родной, – половчанка ласково тронула парня за плечо, – не надевай на свою шею тяжёлую колодку долга. Моя судьба предрешена – быть верной женой русского князя. Делить с ним ложе, представляя, что меня ласкаешь ты, а не он. Гладить по огненным вихрам твоего растущего сына и просить перед образами удачи для тебя.
– Я клянусь, – горячо заговорил Ярилов, – когда закончу свои дела – обязательно найду тебя, и мы…
– Тихо! – Юлдуз сжала локоть русича горячей ладошкой. – Слышишь?
Звякнуло железо, посыпались камешки. Послышалось сдавленное ругательство. Кто-то прятался недалеко от кибитки, шпионил. Разгневанный Дмитрий быстро оделся, подхватил саблю. Неслышно выбрался наружу, разглядел тёмный силуэт: человек, скрючившись на карачках спиной к русичу, разглядывал происходящее в лагере.
Ярилов схватил лазутчика за шиворот, опрокинул на землю, прижал грудь коленом. Прошипел:
– Тебе чего надо? Кто подослал?
Соглядатай ловко вывернулся, вскочил на ноги. Завизжал клинком, выдираемым из ножен. Дмитрий едва успел отшатнуться – в двух пальцах от лица сверкнуло стальное жало.
– Ты чего, совсем упился?! – зло прошептал Ярилов, лихорадочно соображая: кто же из половцев решился напасть на доверенного багатура Тугорбека?
Еле видный в темноте соперник молча нанёс рубящий удар – Дмитрий успел подставить саблю и разозлился всерьёз.
Это была странная схватка в тишине: русич не хотел привлекать внимания, его противник тоже молчал. Только пыхтение бойцов и звон бьющихся друг о друга лезвий будоражили ночь.
Дмитрий был выше, сильнее и кое-чему научился у Хоря и Анри – сопернику приходилось туго. Отступая под градом ударов, враг неловко оступился и пропустил укол. Рухнул на землю, захлёбываясь кровью.
Дмитрий склонился над поверженным, вглядываясь в лицо. И поражённо ахнул: незнакомец был славянином, не похожим ни на одного из воинов Чатыйского куреня. Ярилов спросил:
– Кто ты? Что делаешь здесь?
Умирающий кашлянул, залепив глаза Дмитрия горячим сгустком. Оскалился:
– Всем вам смерть, тугорбековское отродье. Хорю от Плоскини добрые слова…
