Я нюхаю и вспоминаю.
Февраль.
Утро. На улице слякоть, хоть резиновые сапоги надевай.
Метро.
Из туннеля вылетает поезд с бодрым машинистом, жадно отхлёбывающим утренний кофеёк из стальной кружки. Приятный запах чистоты и антисептика встречает сонных пассажиров. Люди входят в густые антибактериальные облака как в распылённый освежитель воздуха в сортире. Ты погружаешься в чистоту. Чистота везде: на полу, на поручнях, на стёклах с надписью: «не прислоняться», но ты всё равно прислоняешься, запуская процесс размножения бактерий. Другие пассажиры лапают еще прохладный поручень, затем, своими лапищами, зачёсывают волосы. Кто-то потирает щёки. Запускает пальцы в нос. Чешет жопу. Редкий индивид прикасается к дёснам, ковыряется ногтем в зубах, или вообще — чешет язык.
Запах антисептика уже не ощущается. Ты привык. Ты укутался в одеяло чистоты.
Чистота — это защита.
Чистота успокаивает.
Чистота маскирует грязь.
Вечером мы встретились с Сергунчиком — мой друг детства. Пересеклись в замызганной пивнушке, расположившейся на цокольном этаже полувекового дома, попавшего под программу «реновация». Пройдёт полгодика — и нам придётся искать новое место для встреч. Жаль, но дерьмо случается, бля.
Атмосфера — хуже некуда. Будни. Нудная музыка льётся из динамиков магнитофона как струйка ржавой воды из-под крана.
Сергунчик сегодня не в духе, хмурый какой-то. Под своей кожаной дублёнкой с меховым воротом он выглядит худым и ровным, как карандаш, но стоит ему выйти из-за стола и двинуть в сторону барной стойки, как ты сразу замечаешь его медвежью походку и неестественный изгиб спины. Как будто Сергунчик хочет завалиться набок. Голым он напоминал знак «?» попавший под гусеницу танка. Такая вот смесь сколиоза и ДЦП. Родители отказались от долгожданного сыночка сразу же после рождения, определив его в очень уютное и спокойное место — детский интернат, возле которого я и проживал. А потом и вовсе, самому пришлось провести пару лет в стенах прохладного «пансионата» из-за беспочвенных предрассудков моей матери. Вот так и свела судьба наши с Сергунчиком узкие тропинки.
Ковыляя к барной стойке, со спины Сергунчик выглядит стильно: короткая стрижка, серая кожанка до колен, треники с белёсыми полосками, уходящими в чёрные ботинки. Он забирает две кружки пива. За спиной бармена огромное пожелтевшее от литров никотина зеркало: в отражение я вижу заметно повеселевшее лицо моего другана.
Он возвращается.
Ставя бокалы на стол, я поражаюсь тому, как он сумел дойти и не пролить ни капли, словно в его плечи вживили стабилизаторы — пни его под сраку, а руки так и останутся железно висеть в одном положении. Я бы мог и сам сходить, но когда твой кореш инвалид — лучше лишний раз не напоминать ему об этом, а спокойно доверить штурвал. Я всегда так делаю. Даже когда мы мчимся домой на моей тачке. Как правило — веселые и пьяные.
С лицом умершего во сне студента, Сергунчик, с трудом, усаживается за стол, но как только он понимает, что финиш перед носом, а за победу полагается пинта прохладной мочи — он тут же расплывается в сладкой улыбке, красота которой испорчена отсутствием парой зубов: лишние были — так он сам мне сказал.
С наших ботинок капает на пол, и под столом уже успела вырасти серая лужа.
Мы чокаемся. Отхлёбываем. Закуриваем. Этот тараканник — единственно место у метро, где можно покурить за бокалом. И не только.
Пригубив еще пивка, Сергунчик строит нарочито серьёзный ебальник, вгрызается в меня глазами, и, стряхнув пепел в пепельницу, спрашивает:
— Видишь её?
— Теперь вижу.
Сергунчик не может повернуть голову, поэтому он поворачивается всем телом, скребя потёртыми локтями по липкому столу, и бросает взгляд в дальний угол.
Она сидит возле барной стойки, утонув в кожаном кресле. Из-за огромной тени, в которой она всё это время прячется, заходя в пивнушку, ты никогда её не заметишь. Лишь когда глаза привыкают к полумраку, ты замечаешь сигаретный уголёк, что освещает надутые губы при каждой новой тягой. Как Сергунчик заметил её своей кривой спиной — для меня загадка.
— Не зря я пошёл за пивом, — говорит Сергунчик, — а то не заметил бы Жанку!
— Не зря, приятель.
Жанка, Жанна, Жанночка, — местная шлюха с плоской грудью и тощим задом. Лучше её вообще не замечать. Будь моя воля, я бы её не тенью накрыл, а ведром, да поглубже, чтобы местные не пугались после пары глотков пива. Но, на каждый товар найдётся свой покупатель. Бедный Сергунчик. Бедняга явно завёлся, затрясся так, что сигарета, зажатая между его пальцев, того и гляди — улетит в потолок как ракета с Байконура. Вторая ракета, что спряталась в его трусах, однозначно уже была готова к старту, осталось дождаться команды.
— Ждёт меня, — говорит Сергунчик, повернувшись ко мне.
Он жадно присасывается губами к бокалу. Запрокидывает голову. Его кадык похож на поршень, набирающий обороты с каждой секундой. Опасный момент, стрелка уходит в отсечку, обороты не контролируются. Баста! Пустой стакан с грохотом обрушивается на деревянный стол.
— Через неделю зарплата, — он смачно отрыгивает, сжирая последние буквы. — Как только услышу смску — прилечу пулей! А пока, пусть сидит и ждёт, сучка. Когда она еще сможет развлечься с таким как я…
С ботинок капает на пол.
Пиво заговорило голосом моего друга. Начинается. Теперь ему жарко.
Сергунчик стягивает с себя кожанку, вешает на спинку кресла. Серая майка с надписью: «вместо жалости — налей» висит на нём как на швабре. Правое плечо ниже левого. Короткие рукава скрывают тощие руки.
— Поверь мне, — продолжает он, закуривая очередную сигарету, — обычные мужики её настолько настоебали, что за отдельную плату она с удовольствием им даст удавить себя ручкой своей кожаной сумки, лишь бы они кончили сразу.
— Что ты имеешь ввиду?
Он издал короткий смешок. Потом еще парочку, словно услышал откровенную глупость.
— Дружище, — говорит он, — не в обиду сказано, но ты только посмотри на себя. Что в тебе уникально? Что ты можешь дать женщине такого, чтобы она потом сказала своим подругам: «Я трахалась с инопланетянином!»
— Ты прав, — отвечаю я, выпустив порцию густого дыма. — Нихуя!
Делаю глоток пива. Подношу сигарету к влажным губам. Новая тяга приятно согревает горло. Алкоголь уже успел отделить от моей жизни огромный кусок тревог и страхов, поэтому я особо не придаю значения словам моего корефана. Пусть себе распинается — это отдушина в его сложной жизни.
Я представляю, как он дрыгается на скользкой коже, натянутой на женский скелет. Жуть. Меня передёргивает. Надо выпить. Мало…
До дна!
— Ты куда так разогнался? — спрашивает Сергунчик. — Опять меня представил голым, хренов извращенец?
— У меня тот день никогда из головы не выйдет, — ставлю стакан на стол, медленно, сдерживая отвращение.
— Да-а-а, — тянет друган, — хороший был вечерок. Не желаете повторить?
— Нет.
Наблюдая за тем, как Сергунчику приходится ёрзать на стуле, чтобы хоть как-то кинуть взгляд в сторону Жанки, я всё же решаюсь задать ему риторический вопрос:
— Может, тебе одолжить?
— Нет, — он отвечает быстро, не раздумывая, словно забивает гвоздь одним точным ударом.
Ответ нисколько меня не удивил. Нет, ну вы можете представить себе такую выдержку? Я даю ему возможность взять тёлочку за рога и порешать все мужские проблемы, но он предпочитает изматывать себя, глазёнками стреляя в угол. Вроде, так монахи тренируют в себе самообладание. Точно не могу сказать, к чему это может привезти, но ни к чему хорошему это уж точно!
— И зачем ты себя так мучаешь? — спрашиваю я.
— Мучаю? Дружище, я работаю! Работа может отвлечь от всего.
Любой интернат тесно связан с местными организациями, поставляя дешёвую рабочую силу. Наш не был исключением. По достижению совершеннолетия, вас отрывают от койки и выпихивают в огромный мир, где правят товарно-денежные отношения. Самая чернушная работа, которую только можно представить, достанется тебе. Выбора нет, так как и нет представления о выборе. Пока ты живёшь за чужой счёт, ты не выбираешь.
