Хорь наклонился к Ярилову и прошептал:
– Во Анрюха даёт! Шпарит – не остановить.
– А то, – усмехнулся Дмитрий, – зря я, что ли, заставлял его текст речи наизусть зубрить две ночи подряд.
Габдулла одобрительно кивнул и протянул руку:
– Передай мне этот свиток, друг мой. Ты сделал всё правильно, а уж я решу, как поступить дальше.
Посмотрел на пергамент, разглядел печать монгольского темника и написанное арабской вязью имя Чингисхана по углам, тем убедившись в подлинности. Прочитал лишь одно предложение: «Я, истинный властитель Земли, предписываю выделить все твои войска в моё распоряжение для нападения на страну Русь, разрушить мечети, и отдать всё золото Булгара, и все табуны лёгконогих коней, и крепких юношей, и прекрасных девушек…»
Поморщился, передал свиток слуге.
– Брось его в очаг. Пачкать глаза этой грязью – всё равно что купать бессмертную душу в поганой яме.
Подошёл везирь, прошептал на ухо:
– Мы проверили. Это действительно бек Добриша Димитрий, он же – Солнечный Витязь. Проявил необычайную храбрость в битве на Калке, единственный из урусов дал отпор монголам, а недавно разгромил их в своём улусе и освободил город. Знающие говорят: Все милостивый поцеловал его в лоб и наградил многими знаниями и воинской мудростью, хотя он и крящен.
Царь Габдулла выслушал. Огладил седую бороду. Улыбнулся и сказал Дмитрию:
– Ты брат мне, урус. И оказал великую услугу. Чего ты хочешь в награду: золота? Табун быстрых коней? Может, ласковых наложниц?
Дмитрий выдохнул, украдкой тронул подаренный княжной образок. Поклонился и сказал:
– Для меня единственная награда – в союзе с тобой наказать монгольских наглецов за оскорбление великого царя Булгара. Разреши мне изложить план войны, который позволит разгромить дикарские полчища.
Габдулла кивнул, соглашаясь.
Дмитрий подумал: «Неужели получилось? Настенька бы порадовалась за меня».
Сердце вдруг сжало тревогой. Как там Добриш? Как там любимая?
* * *
– Посланник Азамата поведал: в отряде бродников больше тысячи всадников. Умелых и знаменитых злодеяниями. А я-то думала, что Добриш уже испил свою чашу напастей.
Анастасия не подавала виду, но от Хозяина сарашей не укрылись ни тёмные круги под глазами, ни искусанные губы. Улыбнулся, сказал спокойно:
– Не горюй, княжна, справимся. Пусть Димитрий там большие дела решает, а мы уж здесь с малыми как-нибудь сами разберёмся.
– Да какие они «малые»! – Анастасия не удержалась, повысила голос. – У тебя, старик, почти воинов не осталось – все мужчины с дружиной ушли. Я приказала ополчению собираться, и город готовить к обороне. Добриш мы, наверное, отстоим. А деревням опять гореть? Только-только начали оправляться от монгольских иродов да святополковых иуд. А тут – новая напасть! Ведь и верой, и языком бродники – как мы, а на самом деле – слуги сатаны.
Волхв положил шершавую ладонь на горячий лоб княжны, заговорил тихо:
– Что вера и язык, коли душа сгнила? Не переживай, не пропустим к городу врагов. У сарашей не только мужи владеют оружием – и подростки, и женщины с луками не расстаются. Всё будет хорошо, дочь славного Тимофея.
Княжна обмякла, села на лавку. Порозовели щёки, длинные ресницы сложились, как крылья бабочки.
Уходя, волхв сказал:
– И не волнуйся лишний раз, будущему ребёнку повредишь. Плод ведь всё то же самое чувствует, что и мать.
Анастасия, не открывая глаз, улыбнулась. Подумала: «И откуда он всё знает, старый?»
Хозяин вышел на крыльцо княжеских палат – двое сопровождающих воинов вскочили на ноги, подтянулись. Кивнул: пошли, мол.
Шагали по городу, оживающему после боёв – где расчищали пожарище, где уже новые избы ставили, весело покрикивая. Когда проходили через рынок, охранники-сараши надули щёки, поправили доспехи из осетровых спин и берестяные колчаны, выпятили грудь, чтобы все видели: славные бойцы-болотники идут, спасители Добриша.
– Ишь, красавцы, – усмехнулась румяная торговка рыбой, уперевшая красные руки в толстые бока, – конопушек на роже, что дыр в решете. А туда же – на красных девок заглядываются!
– Не на тебя же им заглядываться, толстомясая, – едко заметил бортник, продающий мёд, – и доблесть мужская – она ведь не на лице обретается, а совсем-совсем в другом месте.
– Тьфу, охальник, – покраснела торговка ещё больше, стала похожей на разваренную свёклу.
– Да я про колчаны со стрелами да ножны с сабельками. А ты про что подумала, старая? – захохотал бортник.
Торговка замахнулась было попавшим под руку сонным лещём, чтобы огреть балагура; но вдруг ойкнула и спряталась бортнику за спину – меж рядами важно шёл сарашский волхв: борода седая, глаза белые, одёжа из рыбьей кожи, а к ней всякая дрянь подвешена – лягушачьи лапки да змеиные шкурки, вороньи крылья да пучки колдовских трав. Страх один!
Вышли из городских ворот; стражники из ополченцев уважительно попрощались.
Когда углубились в болото, Хозяин отпустил каравшей:
– Идите, у меня ещё дела.
Волхв долго подбирал подходящий камыш. Слушал, как шелестит ветер сухими стеблями. Наконец, выбрал. Срезал, вычистил мякоть, проделал дырочки. Выдул простую мелодию, остался довольным.
Сел на сухую кочку, лицом к трясине. Попросил:
– Отец наш, справедливый Курат, ты один знаешь, где кончается добро и начинается зло, и есть ли разница между честной схваткой и подлым убийством. Если мы правы – пришли малых детей своих, помоги одолеть врага.
Взял пустую котомку, раскрыл устье, вставил палку – получилось что-то вроде ловушки. Прикрыл глаза и заиграл странную песню.
Зашуршала пожухшая трава, мелькнул серый ручеёк с ломаной линией узора на спине. Змея высунула раздвоенный язык, ощупала край котомки, юркнула внутрь.
Следом – ещё одна и ещё.
Волхв всё играл, а завороженные берёзы тихо аплодировали и роняли золотые монетки листьев в благодарность.
* * *
Серые еловые стволы стояли вдоль узкой лесной дороги мрачными конвоирами; посматривали на пришельцев неприветливо. Привыкшие к степному простору, бродники чувствовали себя неуютно – стихли разговоры, не пелись лихие песни, и только мягкие шлепки копыт нарушали тишину.
– Правильная хоть дорога на Добриш, ватаман? А то забредём, откуда и не выбраться.
Плоскиня пожал плечами:
– Вроде эта, другой тут и нет.
А лес всё не кончался, и не было просвета в тёмных кронах, сросшихся над головой, как крышка гроба.
Потом деревья стали ниже и реже, по обе стороны дороги легла болотистая низина. Тёмно-зелёный мшанник неожиданно брызгал жёлтыми осенними кляксами, сиреневые метёлки вереска раскрашивали однообразное полотно. Алели бусины клюквы, и Плоскиня поморщился – ягоды показались ему каплями крови. Только перед самым закатом обнаружилась поляна, на ней и устроили стоянку. Опасливо собирали хворост, стараясь далеко в чащу не заходить. Под ногами хлюпала болотина.
Мокрые ветки шипели на чужаков, не желая разгораться. Серая хмарь сумерек навевала тоску, от трясины ползла промозглая сырость. Сползла ночь – беззвёздная, муторная.
Спать не ложились, сидели у едва живых костров, вздрагивая от незнакомых звуков: болото то вздыхало, словно жалея кого-то, то завывало. Потом захохотало так, что поджилки затряслись у самых бывалых бродников.
– Это, стало быть, кикимора веселится, – просипел кто-то севшим голосом, – видать, погубила кого-то и радуется теперь.
– Точно, – подхватил другой, – кикиморы – они ведь из нагулянных дочек получаются, матерями задушенных. Им кого-нибудь в топь заманить – одно удовольствие. А ещё с лешими любятся и от того лесавок родят. Лесавки – они маленькие, по колено, но как накинутся гамузом, то и защекотят до смерти. Потом покойников находят – страшных, от щекотки посиневших. А ещё мертвяки по болоту цепочкой ходют и свечки носят в руках, а свечки те не для церквы – из жира утопленников сделаны. Синим огнём горят… Ох!
