– На выход!
– На какой выход? – спросила она, вскакивая на ноги.
– Полковник велел вас освободить. – Идея эта Попову не нравилась так же сильно, как не нравилась ему Ева, но приказ есть приказ.
А Ева спорить не стала, на воле всяко лучше, чем в полицейском участке. Возникла было мысль, спросить, где сейчас Кирилл Сергеевич, но тут же исчезла. Все равно ведь ей никто не расскажет. Придет время – сама все узнает.
Снаружи уже светало, летний зной еще не вступил в свои права, и воздух был бодряще свежим. До боли в желудке хотелось есть или хотя бы крепкого кофе. Полковник пообещал ей завтрак, а вот коварный Попов начальника ослушался. В такую рань еще закрыты все магазины и кафе Эммы. Впрочем, даже если бы они были открыты, у Евы не было при себе ни копейки. Вчера вечером она не успела взять с собой ни денег, ни телефона. Теперь даже такси не вызовешь. Наверно, можно бы вернуться обратно, потребовать положенный ей по праву телефонный звонок, но что-то подсказывало Еве, что душка Попов ей не обрадуется. Она немного постояла в растерянности, посмотрела по сторонам, а потом приняла единственно верное решение – добираться до острова своим ходом. Расстояния здесь небольшие, за сорок-шестьдесят минут можно управиться. А там, в замке, ее ждет крепкий кофе и горячая ванна. Наверняка, помимо всего прочего, ее встретят полные подозрения и жадного любопытства взгляды, но это такие мелочи! Да и плевать ей на чужаков! Всегда было плевать, а сейчас тем более. Особенно на Елизарова! Почему-то думать про Елизарова оказалось особенно больно и обидно, поэтому думать о нем Ева перестала. Вместо этого она пустилась в путь.
Шла бодро, пока не ступила под своды леса. Здесь, несмотря на утро, было туманно, темно и мрачно, почти как ночью. Самое время вспомнить о том, о чем со всеми этими треволнениями Ева почти забыла. О волках! Вспомнить и задуматься о том, как быть дальше. Можно было вернуться на луг, дождаться, когда рассветет окончательно, дождаться попутной машины. Это ведь не заповедное Лукоморье! Здесь должны ездить машины!
Машины и в самом деле ездили. За спиной послышался автомобильный рев. Свет фар ударил по глазам, Ева зажмурилась, отступила на обочину и вскинула вверх руку. Вот только автомобиль пролетел мимо, она даже не успела разглядеть его марку. Ну и ладно! Все равно уже утро! Волки давно должны были убраться восвояси!
Ева подняла с земли палку, взвесила в руках. С палкой идти по лесной дороге не так страшно, по крайней мере, Ева пыталась себя в этом убедить. Шла она недолго, метров через триста в тумане забрезжил красный свет габаритов припаркованной машины. Возможно, той самой. Вдруг у водителя запоздало проснулась совесть.
Как бы то ни было, но Ева обрадовалась. Обрадовалась и расслабилась. И, наверное, поэтому не сразу услышала шорох за спиной.
– Я вижу тебя, – послышался незнакомый, шипящий голос, и шее вдруг стало больно, словно в нее впился комар. Очень большой комар.
Она медленно оседала на землю, пытаясь ухватиться за ошметки тумана, пытаясь хоть как-то устоять на ногах. А из тумана на нее с любопытством смотрели по-змеиному желтые глаза.
– Вот я и нашел тебя, Евдокия…
– …Не трогай ее, Гордей! Отойди! – Голос был злой и испуганный одновременно. – Отойди, я кому сказал!
– А если она мертвая? Если не очнется?
– Она не мертвая! Она просто без сознания! Не бойся.
Она не мертвая. Точно не мертвая! Только голова сильно болит и шея. Она шла на репетицию в театральный кружок. Папа хотел подвезти, но у него что-то не получилось, и она пошла сама. Она ведь уже взрослая, ей уже девять лет. Было холодно и скользко. Дорога на змеином хребте зимой всегда промерзала до льда, становилась гладкой, как каток. Ее постоянно посыпали песком, но это не помогало. Ветер сдувал песок, а лед оставался. Наверное, Ева поскользнулась и ударилась головой. Вот поэтому голова теперь так и болит. А голоса… это кто-то из детдомовских. Гордей – редкое имя, она помнит мальчика с таким именем. Мальчик странный, Ева слышала, как его называли юродивым. Некрасивое слово, обидное. Он просто необычный. А еще добрый. Вот сейчас он боится, что она умерла…
– Я не мертвая! – Ева открыла глаза и попыталась сесть. Голова тут же перестала болеть и закружилась. Пришлось обхватить ее обеими руками и крепко зажмуриться.
– Это пройдет, – произнес тот самый злой голос. – Он тебя чем-то накачал. Уколол что-то.
– Кто? – Глаза Ева все-таки открыла, стало интересно, кто это с ней сейчас разговаривает.
Мальчика этого она тоже узнала, встречала раньше в детском доме, когда приходила на занятия в театральный кружок. Он был детдомовский – не городской. И как все детдомовские, казался взрослее и наглее, на городских смотрел с презрительным прищуром, если вообще смотрел. Высокий, коротко стриженный, с черными бровями, длинным ресницами и ямочками на щеках и упрямом подбородке.
– Ты как? – спросил он Еву. – Очухалась?
– Кто ты? – Она перестала сжимать голову ладонями, осторожно села на кровати.
Это оказалась какая-то странная, очень неудобная кровать, провисшая и противно скрипевшая при каждом движении. Она была застелена старым, посеревшим бельем, от которого шел отчетливый запах сырости. И комната, в которой Ева очнулась, выглядела странно. Каменные стены, каменный пол, старая школьная парта у одной стены, слепленная из кирпича перегородка – у другой. И ни одного окна! Света в комнате было очень мало. Стоящего в углу торшера явно не хватало, чтобы полностью разогнать тьму. И пахло мерзко – сыростью и плесенью.
– А ты кто? – вопросом на вопрос ответил мальчик.
– Она из города. Я знаю! – Из темноты появился тот самый юродивый по имени Гордей. Он был худой, длиннорукий и длинноногий, сутулился и втягивал голову в плечи. – Она в кружок приходит, в театральный.
– Городская, значит! – Детдомовский мальчик презрительно поморщился, и Еве вдруг стало обидно.
– Городская! – сказала она с вызовом. – Я Ева. Евдокия!
– Ну привет, Ева-Евдокия! – Детдомовский мальчик продолжал кривиться. Вот только лицо его… не было в его лице той злости, которую Ева видела раньше. Он боялся. Чего он боялся?
– А как тебя зовут? – Разговор нужно было начинать со знакомства. Так учил ее папа. Уважающий себя человек должен уважительно относиться и к другим. Даже к вот таким… деловым.
– Я Рома. А это Гордей. – Мальчик кивнул на юродивого, и тот смущенно улыбнулся.
Вот теперь, когда с этикетом покончено, можно спросить о главном.
– Где мы? Что это за комната?
– Мы в подземелье. – Рома пожал плечами. – В подземелье под замком. – А это не комната, это камера.
– В каком смысле камера? – Еве хотелось думать, что это такая злая шутка. Детдомовские дети просто решили над ней подшутить. Затащили в подвал и пугают. Вот только она не из пугливых и на глупые шутки не ведется!
Ева встала, покачнулась, но на ногах устояла, решительным шагом подошла к двери, потянула на себя. Дверь не поддалась. Тогда Ева ее толкнула. А потом постучала, сначала вежливо – костяшками пальцев, а потом испуганно – обоими кулаками.
– Эй, откройте! Хватит шутить! Выпустите меня!
Она молотила в дверь кулаками и коленками, глотала злые слезы и кричала до тех пор, пока голос не охрип от крика.
– Бесполезно, – послышалось за спиной. – Мы уже пробовали. Смотри! – Рома показал ей свои сбитые в кровь костяшки пальцев. – Нас никто не слышит.
– Почему? – Она все еще не хотела верить, потому что поверить в такое невозможно! – Почему нас не слышат?
– Потому что это подземелье, я же тебе уже объяснял.
– Меня найдут, – произнесла Ева как можно увереннее. – Нас всех найдут! У меня знаете какой папа? У меня самый лучший папа на свете! И брат крутой! Они нас найдут, а потом найдут и накажут того, кто так глупо пошутил.
Они не ответили, но в глазах Ромки промелькнуло что-то вроде надежды. Конечно! Это у них никого нет, но она, Ева, не детдомовский ребенок! У нее есть семья!
