Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
– Что? – спросил он, поворачиваясь к водителю – молодому черноволосому мужчине в камуфлированной куртке и джинсах.
– Приехали, – повторил тот. Оба говорили по-болгарски. – Ты просил остановить тут.
– Да… просил, – сказал пассажир.
Он тоже был совсем молод, лет хорошо если семнадцати, но одет в свинцово-серый дорогой костюм, начищенные туфли, черные перчатки из тонкой кожи, серое кепи, а красивое, типично русское юношеское лицо уродовали два страшных шрама: один – слева под челюстью, другой – между левыми ухом и глазом. Сам левый глаз тоже был неприятен – привлекал внимание своей неподвижностью, и через несколько секунд становилось ясно, что это хорошо выполненный протез. Да и правый – живой – глаз был угрюмо-пристальным и холодным не по возрасту.
Оба вышли из машины.
Если честно, никто не обратил на них внимания. Конец сентября в Ставрополе – «осень» только по названию. Буйствовало лето, и только кое-где на деревьях горели медь и золото. Город отстраивался и шумел, и в этом победном теплом шуме вряд ли можно было заметить двух молодых людей – таких же, как десятки тысяч других, вернувшихся с войны, победивших и еще не очень верящих в это…
Водитель помог одноглазому вынуть из багажника большую сумку на ремне, которую тот без особых усилий повесил на плечо. Сказал:
– Может, давай довезу до места?
Одноглазый мотнул головой.
– Ну, тогда я подожду до вечера на выезде. Постою, посплю, я не выспался. Если что – подойдешь, и мы…
– Не надо, Ставен, – тихо сказал одноглазый. – Езжай по своим делам… и потом передавай всем привет в Болгарии. А я… – он вдруг улыбнулся. – Я, как бы там ни крутнулось, приехал домой. И больше мне ехать некуда.
– Зря ты не остался у нас, брат, – так же тихо произнес черноволосый Ставен. – Тебя бы на руках носили всем селом…
– Ну вот еще, – сморщил нос одноглазый, и его лицо стало совсем пацанячьим. – Мало мне того дурацкого памятника…
– Мало! – горячо сказал Ставен, беря одноглазого за запястья. – Мы никогда тебя не забудем, брат Никола. Наш добрый Верлиок… [41]Мы один раз почти забыли русских. Бог покарал нас…
– Ой, ладно тебе… – одноглазый улыбнулся. – Бог-то бог, а болгарин и сам себе помог… – он обнял черноволосого за плечи и стукнул лбом в лоб. – Ну, давай. Приезжай. Пиши.
– Приезжай и ты, – Ставен порывисто отстранился. – Если на будущий год не приедешь – обидимся. Все обидимся!
– Приеду, – кивнул одноглазый. – Ты не смотри мне вслед, уезжай сразу. Я так не люблю…
…Улица называлась не «Седьмая», как раньше, а «Героев Завода».
Кто такие Герои Завода и что они сделали – одноглазый не знал. Да и не очень огорчался. Местные, конечно, знают. А вот кто он такой – откуда? И пусть. И не жалко.
На ходу он прикрыл глаз. И увидел… Скалы. Дети – несколько десятков молчаливых, неплачущих детей, связанных и обмотанных взрывчатым шнуром, гранатами… Почти нечеловеческие лица – хари, перекошенные злостью и страхом, низколобые, оскаленные лица «ооновских солдат» – из какого-то африканского контингента… Автоматные стволы… Крики на ломаном болгарском: «Пропустите до линии фронта! Убьем детей! Пропустите!!!» И он – открыто входящий в кольцо скал, грудью на автоматы, и солдаты пятятся от него. «Вы знаете, кто я, собаки. Я – Верлиок! Отпустите детей, бросайте оружие, сдавайтесь – и вы сможете рассказывать, что видели меня и остались живы!»
И – лязгают, падая, автоматы.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Я – Верлиок.
Груды трупов в порту Бургаса.
Врезающийся в склон «Стратофортресс» – крылья смерти подломились.
Трясущаяся челюсть американского генерала, взятого им в плен – нож против пистолета, шестнадцать лет и ненависть без края против сорока лет и всевозможных курсов, училищ, секретов подготовки…
Пулеметы в лицо – и совсем не страшно, и ничуть не хочется жить, а хочется – победить…
Памятник на склоне Жевоты…
… ДОМ.
Странно. Дом был цел. Он ничуть не изменился. И даже девятиэтажка за ручьем стояла, как прежде, и заливисто залаял за забором пес.
Он покачнулся, опираясь рукой на ограду у калитки.
Закрыть глаза. Назад. Пусть все – назад… и он пришел из школы…
Но закрыть он может только одинглаз.
Он оттолкнулся от забора. И калитка – кованый металл, отец заказывал в фирме – распахнулась.
Удивленные синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице – беременная, отметил он, и смутился – смотрела вопросительно и немного испуганно.
– Простите, – услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. – Простите… до войны тут жили Реузовы…
– Ой, да! – улыбка стала искренней. – Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… – она на миг опустила глаза, – на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит – живи, конечно…
– Антонина… Николаевна? – Горло перехватило. Но голос был спокойным.
– Ой! – снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. – Вы… – Она помедлила. – Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в том детдоме и работают, а он тут рядом – знаете, бывший офис «Росэнерго»? – и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я все равно одна, и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
По двору на цепи бегал пес – большой, но беспородный.
– Тоб, – окликнул он.
Женщина, успокоив пса свистом, удивленно обернулась:
– А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
– Коли? – переспросил одноглазый, поставив сумку на крыльцо.
– Это сын был у Антонины Николаевны, – не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал ее. – Спасибо… ох, там слоненок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же все равно что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотопланере у казаков. Ясно же… А они не верят, все ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живем… Проходите, я чай поставлю.
– Спасибо, не надо… – одноглазый прошел в дом, свернул на кухню. – Подождите, с каким Витькой?
– Ой, это мой… – она вдруг фыркнула. – Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и еще мальчика и девочку из детдома усыновила и удочерила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… – она тяжеловато опустилась на стул и счастливо улыбнулась: – А скоро будет еще больше.
– Витька жив? – одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
– А вы и его знали? – обрадовалась женщина и протянула руку: – Маша…
– Знал… – одноглазый кивнул, не представляясь. – Знал… И очень рад, что он жив.
– Вам плохо? – Маша расширила глаза. – Вы побледнели как-то…
– Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
Все-таки сорвался голос.
– Давайте я вам кофе тогда сделаю, – предложила Маша. – С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
– Нет, спасибо, все в порядке, – улыбнулся одноглазый.
– А вот я вижу еще, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, – лукаво улыбнулась Маша. – У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: «Зачем, рус, в мать нельзя лаять!»
– Да, я оттуда, – кивнул одноглазый. – А тут ничего не изменилось…
– Хотите – походите, посмотрите комнаты, – предложила Маша. – Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит – раньше жили втроем, а дом казался маленьким, ей все хотелось побольше… А теперь – нас шестеро, и всем места хватает.
– Шестеро? – одноглазый поднял одну бровь. – А я посчитал – вроде пятеро…
