А ведь на своих лекциях в Аничковом я много говорил о Парижском сговоре европейских банкиров в шестьдесят седьмом году, признававшем золотые монеты единственной международной формой взаиморасчетов. О том, что золотой стандарт может дать лишь временную стабилизацию валюты, и о том каким негативным образом принятие этого условия может повлиять на шаткую экономику Империи.
Дело шло к войне между Пруссией и Францией, которую мы приветствовали всей душой. Князь Горчаков, в частной беседе с Бисмарком, пообещал полную поддержку России. Берлин опасался возможного удара в спину со стороны разгромленной и униженной обязательствами выплатить существенную контрибуцию Вены, и Николай, устами министра Иностранных дел, давал понять, что Россия способна исключить эту опасность. В конце концов, зачем-то же нужна была крупнейшая в стране военная группировка в нашем Галицийском военном округе?!
Мы все, весь двор и весь Петербург, не имели и капли сомнений, что надменная Франция будет повержена. Бог уже наказал, с помощью прусских штыков, предавшую нас в середине века Австрию. Так почему Он должен был попустить приютившей террористов, убивших Царя-Освободителя, Франции?
Падение Второй Империи было нам столь же выгодно, как и штурм Вены в памятном шестьдесят шестом. Во всех смыслах! Я уже говорил об отмене статей Парижского трактата, ущемляющих интересы России на Черном море. И о колоссальных денежных вливаниях — Австрийских и Французских контрибуций водопадом хлынувших в экономику молодой Германской Империи. А оттуда — в виде инвестиций — и к нам в страну. Потому что наладить производство в России для германских промышленников оказалось существенно выгоднее, чем просто продавать нам свою продукцию.
К тому еще и небольшое изменение, которому подверглась имперская валютная система, прямо таки подталкивала иностранцев вкладывать излишки в индустриализацию России. Всего и нужно было принять биметаллическую систему, «уравнявшую» в правах золото и серебро. С одним единственным уточнением. Вывоз золота за пределы Державы был сильно ограничен. И соотношение двух металлов было закреплено на уровне один к пятнадцати с половиною. Вне зависимости от международной конъюнктуры.
В семьдесят первом Германия официально перешла на золотой стандарт, а высвобождающееся серебро решено было продать той же Франции и Австрии. Только ничего не вышло. Париж заявил о так же готовящемся переходе на золото. Цена серебра на международных рынках покатилась вниз. Пока не достигло соотношения один к двадцати одному. И лишь в России ничего не изменялось. Желающие погреть руки на «глупости» русских спекулянты привезли к нам десятки тонн белого металла. И мы действительно не прочь были его купить. Хоть в слитках, хоть в вышедших из оборота талерах или флоринах. И мы не боялись тратить на эти закупки долго и трудно накапливаемое золото. Потому что и оно никуда из страны не делось. Спекулянты быстро выяснили, что вывезти «добычу» из страны можно только контрабандой, с риском лишиться вообще всего в случае поимки. Пришлось им находить применение драгоценному металлу в пределах границ Империи.
Это я и объяснял царевичу. Что когда в стране денег меньше чем товаров — это может вызвать кризис в промышленности. Если же денег и товаров в равных количествах — никакого роста экономики ожидать не приходится. Для развития нужно чтоб денег было больше чем товаров. К чему победы пруссаков в итоге и послужили.
И даже падение монархии во Франции, в какой-то мере, послужило нам на руку. Потом, чуть позже, я расскажу и об этом. Тогда же, в семидесятом, мне как можно быстрее нужно было явить обществу действительное ко мне отношение Великого князя Александра. На счастье, как раз к тому времени в столицу из путешествия по Сибири и Туркестану вернулся мой Артемка. Художник Артем Яковлевич Корнилов, выпускник Императорской Академии Художеств, ученик знаменитого Чистякова, бывший мой денщик и вечное мое напоминание о корнях. Символично, не правда ли? Моя Сибирь, моя малая Родина, снова, так сказать — в образе казачьего сына, поспешила на помощь своему отпрыску. Мне, то есть. Не немцу Герману Густавовичу Лерхе, подданному Русского императора всего лишь в третьем поколении, а мне — внуку и правнуку сибирских старожилов и казаков, родившемуся и успевшему уже умереть на полторы сотни лет вперед.
Из поездки по Родным пенатам художник привез несколько десятков картин, эскизов и акварельных зарисовок. Я, честно сказать, невеликий специалист. Да и к особенным почитателям таланта Артемки себя причислить не могу. Смотрю, бывало, на толпы восторженных институток, встречающих Корнилова у парадного нашего старого дома на Фонтанке под номером восемьдесят девять, сразу припоминаю испуганного, прячущегося за мою спину парнишку в барнаульском жилище Семена Ивановича Гуляева. И тут же всяческая почтительность, словно мановением волшебной палочки, прочь слетает. Однако же, некоторые вещи — пейзажи и портреты — меня, едрешкин корень, просто потрясли. И я в тот же миг решил устроить Корнилову выставку. И не где-нибудь, а в Михайловском дворце у Великой княгини Елены Павловны. Где же еще художества моего протеже смогли бы увидеть наиболее прогрессивно мыслящие, энергичные и общественно-активные люди?
Мой Ангел-Хранитель, моя высокородная покровительница, Великая княгиня Елена Павловна, и без того оказывающая протекцию талантливой молодежи, идею немедленно подхватила и развила. Предложила по итогам выставки устроить аукцион — распродажу полотен. Артемка, вечно смущавшийся ролью приживальца в моем доме, великовозрастного студента, существующего милостью придворного вельможи, не посмел спорить.
— Знаю, Герман, в салонах болтают, будто бы Великие князья несколько охладели к вашим идеям, — строго сказала напоследок «Принцесса Свобода». И хитро блеснула глазами. Елена Павловна имела в виду, конечно же, братьев императора — Александра и Владимира, а не всю свою многочисленную родню. — Так что, сударь мой, изыщите уж возможность лично представить им работы своего протеже. Я ныне же велю слать им приглашения на открытие. Полагаю, они не смогут отказать старой тетушке в такой малости…
Ха-ха три раза! Отказать Великой княгине? Даже у прирожденного оратора — императора Николая Второго, бывало не доставало слов чтоб спорить с убийственными аргументами обитательницы Михайловского дворца. Кроме того, и Саша и Володя, насколько мне было известно, слыли ценителями изобразительного искусства. Бульдожка был постоянным участником и покровителем всех сколько-нибудь серьезных выставок в Художественном музее при Академии, а князь Владимир — негласно поддерживал освободившихся от закостенелых догм академизма членов «Товарищества передвижных художественных выставок». Так что я не видел причин, почему бы и тот и другой могли проигнорировать временную галерею в доме Елены Павловны.
Так оно и вышло. Александра Александровича, прибывшего с молодой супругой, Великой княгиней Софией Максимовной, встречал действительный тайный советник, граф Лерхе, выступающий распорядителем выставки молодого сибирского художника. Это наверняка выглядело бы комично, и вызвало бы массу пересудов в обществе, если бы и сам второй сын почившего царя Освободителя, следующим же днем не расхваливал выставленные полотна. А после не выкупил бы за гигантскую сумму — в девять с четвертью тысяч рублей серебром — одну из главных картин корниловского Сибирского цикла. Это ту, где три лихих казака вглядываются в дали, на фоне совершенно чуждой европейцу, дикой туркменской пустыни. И выглядят эти лихие кавалеристы вовсе не теми, привычными столичному обывателю по царевым атаманцам, лощеными, лубочными казачками. Нет-нет. Артем изобразил своих знакомцев страдающими от палящего солнца, потными, расхристанными, но такими понятными и родными русскими воинами, волею батюшки царя, попавшими в чужедальнюю сторону.
— Вот она, моя Россия, — сказал тогда на французском, обращаясь к молодой жене, Саша. — Посмотри на эти лица, Софи. Вглядись в эти блестящие глаза! Им трудно. Они устали. Но смотри, они готовы идти и дальше. Хоть бы и до Индии и южных морей, коли на то будет воля!
