Я сомневалась, что получу право отступить. Мне помогут справиться с трудностями, правильно настроиться на боевую магию, научат отстраиваться в процессе или эффективно очищаться после, но, конечно же, прикажут сделать всё, чтобы попасть в боевое подразделение и закрепиться там.
Между тем неумолимо наступила пятница, и начался новый сеанс. Наши настойчиво предупреждали, что во время сеанса связь может быть утрачена, а я не должна запрашивать помощь. Да мне и самой это было понятно. И всё же теперь я не одна!
Сегодня в помещении было светлее обычного: на столе горели не одна, а двенадцать свечей – по числу участников. Тусклые, чёрные, они коптили, заполняя помещение густым терпким ароматом, похожим на запах тибетских курений. Сегодня впервые я смогла разглядеть сквозь дым и полумрак участников сеанса. Спириты, торжественные, мрачные, предельно сосредоточенные, затянули уже наизусть заклинания. В их настрое чудилась отчаянная решимость. На столике у стены, завешенной тёмно-красной материей с чёрной фашистской свастикой, я разглядела, когда глаза привыкли к сумраку, большую чашу изумрудного стекла. В её корпус посередине был вплавлен рубиновый многогранник. На чаше лежал кинжал с узким, длинным лезвием. Я похолодела. Сегодня не отделаться одними лишь песенками: предстоит жертвоприношение! Какое?!
Кинула заряд энергии в сторону Ольги Семёновны: пусть срочно включается и внимательно смотрит! Если сумеет смотреть через меня, пока я буду занята совсем другим, то никакие внешние экраны ей не помеха. Вряд ли найдётся способ прикрыть меня в самый разгар церемонии. Но пусть наши узнают, что и как тут делается… И пусть знают, что я выполнила свой долг.
Почудилось лёгкое ответное прикосновение, но дольше прислушиваться к ощущениям я не могла без риска разрушить групповой транс.
Стараясь сохранить контроль и самообладание, я настроилась на чашу: неужели та самая?! Нет. Современное изделие. Новьё, покрытое сильными заклинаниями.
Голос мой сливался с хором, энергетические потоки перевивались с потоками группы, и к ним тянулся, тянулся из потустороннего мира исполинский чёрный воронкообразный вихрь, беспощадный и ненасытный. Что же мы такое произносим? Мысли туго пробиваются сквозь трансовую отрешённость и дымный дурман. Одно новое слово появилось в заклинаниях. Оно заменило все рассыпанные в них ранее имена. Одно имя. Одно имя, одно слово, страшнее которого нет на свете. За именем стоит – совсем близко! – тот, кого не следует поминать ни вслух, ни про себя, тем более призывать.
Первый раз я осеклась и промолчала. Не могу я это произнести. Но как быть дальше?
На счастье, внезапно прорвавшись сквозь транс, вспомнился рассказ отца о его далёком дореволюционном детстве…
Рассказы отца были все весёлые, красочные – я любила их слушать и по много раз просила повторять. Так вот, рассказ был короткий. Про попа.
Отец с приятелем – пацанята лет по шесть – должны были вместе в церкви покаяться в какой-то шалости. Поп накрыл их плотной, пыльной тканью и велел повторять вслух: «Батюшка, грешник! Батюшка, грешник!»
Поп был классический, как изображали в моём уже детстве: важный, прижимистый и толстый. В деревне его не любили. Особенно мальчишки – за то, что стрелял в них солью, когда лазили в его сад за яблоками. Яблонь во всей деревне ни у кого больше не было.
Вот ребята и решили посмеяться над попом. Стали дружно бормотать: «Батюшка – орешник! Батюшка – орешник!» – в надежде, что не разберёт слов. Но тот разобрал. Выдрал мальчишек за уши, выгнал из церкви…
Я буду осторожнее. Я вышла на меньшую глубину трансового погружения, чтобы контролировать голос. А бормотать стала потише, будто, наоборот, ушла совсем глубоко. В слове, которое не хотела произносить, поменяла один звук. По-русски так тоже получится: например, «дьякол» – смешно и не страшно. Так и балансировала, следя лишь за тем теперь, чтобы не разорвать круг. Будь что будет!
Почувствовала, как тёмная сила, оскорблённая и обманутая, наливаясь гневом, слепо поворачивается в мою сторону…
Не успела. Обошлось. Ассистент ведущего внёс чашу с кинжалом в круг. Коллективное бормотание прекратилось, сменившись молчаливой сосредоточенностью.
Смятение – долой, сомнения – долой, мысли – вон, поганой метлой; я прозрачна! Действовать буду по обстановке…
Повезло! Оказалось, что в жертву мы должны принести всего лишь свою собственную кровь. Каждый, кому подходил черёд, брал в правую руку кинжал и проводил им по запястью левой, а затем заносил кровоточащую рану над чашей. Одновременно ведущий задувал за его спиной одну из чёрных свечей. От вида бегущих в чашу струек крови меня мутило и кружилась голова, несмотря на анестезирующее действие свечного дурмана и группового транса.
Подошла моя очередь. Боли я не боялась… Да, я не испугалась боли!.. Я боялась вида текущей из меня крови. Скорее отделаться! Я отчаянно полоснула по руке…
* * *
У меня до сих пор тонкий шрам на левом запястье. При медосмотрах к нему подозрительно присматриваются врачи и обязательно проверяют, нет ли такого же на правом запястье. Но врачи не находят следов второго пореза, тогда подозрения в давней попытке суицида снимаются.
Кровь бежала ручьём, в глазах потемнело, тело текло куда-то вместе с кровью, а непрочный окружающий мирок уплывал в другую сторону. Я не могла видеть, как задули мою свечу. Контроль сознания я сохраняла, но на миг свет окончательно померк в глазах, и я не заметила, откуда в руках ассистента появился жгут. Молча и споро, стараясь не разрушить групповой работы, он перетянул мне руку.
Теперь спокойная, я приготовилась ждать, чем же продолжится сеанс, однако он был свёрнут очень скоро после того, как последний из круга влил капельку своей крови в чашу. В чашу добавили какой-то жидкости и подожгли последней, самой толстой свечой. Затлелся тусклый огонь, комнату заполнил смрадный дым. Группа продолжала молчаливую коллективную медитацию.
Странно, но с того момента, как полоснула запястье кинжалом, я больше не чувствовала присутствия. Атмосфера в кругу и за его пределами совершенно успокоилась, стала будничной.
Спириты разошлись, не прощаясь друг с другом, задумчивые, молчаливые.
Жгут сняли, и обнаружилось, что ранка, как ни странно, уже подсыхает.
А всё-таки что же произошло: колдовство удалось или сорвалось? Нечистый вместе с сонмом мрачных германских духов убрался восвояси, чтобы переваривать богатую пищу или глубокое разочарование?
«За мир и свет мы боремся, они – за царство тьмы»… Отныне никто, даже Лидок, не сумеет убедить меня в том, что поэт пишет такое, ничего не ведая, по одному лишь наитию, и что эти слова из песни – не более чем художественный образ…
Парадокс: после этого, самого тяжёлого и опасного, сеанса я чувствовала себя гораздо лучше, чем после предыдущих. Те перекрывали энергию и выматывали всю душу. На сей раз состояние было бодрым и ровным. Спасибо нашим за поддержку! Какие же задачи теперь поставят мне?
Увидев повязку на моей руке, мой наставник, естественно, спросил, что случилось. Глупо было бы скрывать: все вышли после сеанса с повязками, и он мог видеть не меня одну. Я коротко ответила, что открывали кровь во время сеанса – это было частью ритуала. Тут Ульриха прорвало.
– Дорогая Хайке, скажите, вас связали клятвой молчания?
– Нет.
Он прямо попросил меня рассказать, что происходит на сеансах, кого мы вызываем и как лично я оцениваю результативность. Я начала рассказывать – он насупился. Трагическим голосом задал несколько уточняющих вопросов. Не дослушав до конца, объявил:
– Вы должны пойти со мной к господину Хюттелю и рассказать ему всё сначала!
Я, само собой, не возражала. Но как бы знать: надо сгустить краски или, наоборот, смягчить картину. Лично мне очень хотелось, чтобы начальник отделения приказал прекратить эти сеансы или хотя бы запретил мне в этом участвовать. Но если для наших важно, чтобы моё участие продолжилось, надо, как ни противно, сделать для этого всё возможное. Получить бы инструкции. Но их нет, а на доклад Ульрих тянет меня прямо сейчас. В такой ситуации лучше всего рассказать правду без прикрас и утаек. То, что не устраивает Ульриха, ещё не факт, что не устроит его дядю.
