Город чудес - Беннетт Роберт Джексон

Мальвина медленно поворачивается, чтобы взглянуть на Мирград внизу. Она видит, что мир признал их сближение: по мере того как минувшее и грядущее становятся ближе, настоящее не знает, как себя вести, и просто ждет. Она видит Нокова, который висит в воздухе под ними — его лицо искажено страхом и яростью.

Ей это нравится. Ей нравится видеть его испуганным и слабым. После того что он сделал с Таваан и другими детьми, это зрелище, возможно, последнее, чем она может наслаждаться.

— Он заслуживает этого, не так ли? — тихо говорит она.

— Да, — отвечает Алвос. — Он забрал мою мать. Он забрал любовь всей твоей жизни. А все потому, что был зол и напуган. Он этого заслуживает. А мы не заслуживали такой боли. Никто в этом мире не заслужил той боли, которую испытал. Никто.

Мальвина не поворачивается, чтобы посмотреть на протянутую руку Алвос. Она долго молчит. Затем тихо говорит:

— Мне все равно никогда не нравилось быть собой.

И берет Алвос за руку.

Зависнув в нескольких сотнях футов над Мирградом, Ноков отчетливо понимает: происходит что-то нехорошее.

Прежде всего, он не может пошевелиться. Но дело не только в этом.

Он достаточно силен, чтобы понять, что со временем что-то пошло не так. Он продолжает снова и снова переживать одну и ту же долю секунды — часть времени, настолько малую, что она почти незначительна. Стороннему наблюдателю — если бы таковой мог противостоять этим эффектам, конечно, — он казался бы оцепеневшим.

Но нет. Ноков достаточно силен, чтобы это знать, и он должен быть достаточно силен, чтобы преодолеть то, что происходит. Он действительно должен. Но почему-то он не может этому противиться.

«Я самое могущественное Божество из всех, что когда-то существовали, — думает он, но все тщетно. — В чем дело? Что происходит?»

А потом он начинает двигаться.

Его тянет вверх, к дальнему краю башни, где кто-то, как он теперь видит, спускается по лестнице.

Это женщина. Высокая и благородная, бледная и чуждая, облаченная в…

Мгновения. Секунды. Ленты судьбы, потоки времени. С ее рук ниспадают все приливы и все шторма всех морей, все рассветы и закаты; с ее спины свисает плащ из всех рождений и всех смертей, минувших и грядущих; ее бедра окутывает юбка из всех неистовых желаний, которые не проходят со временем, мечтаний о том, чтобы некие моменты, какими бы красивыми или жестокими они ни были, длились, продолжались, не кончались. А на подоле этой юбки — широкая черная окантовка, предназначенная для того, чтобы положить этим желаниям конец.

Незнакомка поворачивается к нему лицом, и он понимает, что она тянет его к себе.

Знакомое ощущение наводняет разум Нокова: застарелый ужас быть пойманным в ловушку очень опасной и очень безжалостной женщиной.

Он хочет сказать: «Кто ты?» — но его уста не в силах вымолвить ни слова.

Однако женщина отвечает, как будто услышала его.

— Ты знаешь меня, Ноков, — произносит она. — Ты знаешь меня, сын тьмы, сын ночи.

Когда она говорит, он чувствует, что знает, что она собирается сказать, как если бы она уже это сказала.

— Не знаю, — пытается он ответить. — Я не знаю.

Она тянет его ближе. Ее глаза наполнены умирающими звездами.

— Знаешь, — говорит она. — Я море, в котором плывет ночь. Я страна, где все остальные Божества резвятся и играют в свои мелкотравчатые игры. Все, что ты делаешь, все, чем ты был, — все это произошло в моей тени. Я время, Ноков. Я каждый рассвет и каждый закат. И поэтому твои воля и желание ничего для меня не значат.

Она тянет его еще ближе. Ее глаза теперь наполнены могилами, и лесными пожарами, и детьми, родившимися бездыханными.

— Но я также женщина, мать которой ты убил, — шепчет она. — Я женщина, любовь которой ты пожрал. Ты украл у меня все. Ты украл у меня моих братьев и сестер.

— Я… мне пришлось! — пытается сказать Ноков. — Мне пришлось! Со мной поступили несправедливо, несправедливо!

— Но больше всего я презираю тебя, — продолжает женщина, — за то, что ты сделал меня тем, кто я есть сейчас. Я была счастлива быть смертной. Я была счастлива быть влюбленной. Я была счастлива быть маленькой. Но ты вынудил меня действовать и заставил сбросить все, что я люблю, как змея сбрасывает шкуру.

Она тянет его к себе. В ее глазах — все секунды пути меж звезд, бескрайняя протяженность времени, что простирается в обширной пустоте мира.

— Никто меня не спас! — пытается крикнуть Ноков. — Никто мне не помог! Я был один, я был один!

— Я избавлю тебя от этого бремени, — говорит женщина. Они теперь так близки, что она может шептать ему на ухо. — Все имеет свой конец, Ноков. Я это видела. Я видела конец всего сущего.

Она протягивает к его лицу палец.

Ноков пытается корчиться, кричать и плакать, но не может.

— И твой, — говорит она, — прячется за следующей секундой…

Ее палец приближается.

— …как насекомое под камнем.

Она легко касается его щеки.

И Ноков мгновенно исчезает.

Семпрос, богиня времени, стоит одна на лестнице.

Она оглядывается. Если бы она хотела, могла бы разобраться со всеми чудесами, которые Ноков оставил позади себя: со стенами, лестницами, мертвым сенешалем и его копьем внизу. Но она этого не делает.

Потому что это не имеет значения. Она собирается все это устранить.

Она закрывает глаза и начинает.

В каком-то смысле Семпрос по-прежнему стоит на лестнице. Но в другом смысле она расширяется, растет и проникает за пределы реальности, поднимается над нею, словно огромная птица, пока не обнаруживает море мгновений, по которому плывет все сущее, почти бескрайней океан того, что произошло, того, что происходит, и того, что ждет своего часа.

Семпрос стоит посреди моря времени, и ее бледные ступни надежно упираются в легкие волны.

Она приседает. Секунды крошечные, но у нее острое зрение. Она видит их все.

Она тянет руку и касается одной кончиком пальца. Та разматывается, развоплощается, и звучит тонкий, бессловесный крик — крик боли, крик скорби, крик, который означает, что этой секунды словно и не было.

Семпрос смотрит на все остальные секунды. И принимается за работу.

На ступеньках над Мирградом Семпрос сжимает кулаки и идет по воздуху, в конце концов зависая над городом, — городом, который одновременно причинял и испытывал неописуемую боль, великолепной столицей, основанной на рабстве и отчаянии, городом, за полсекунды погрузившимся в холокост и кровопролитие.

Время под ней застыло. Оно застыло повсюду, во всем. Но она все равно хочет, чтобы люди ее услышали — услышали ее скорбь, ее обиду.

Семпрос кричит:

— Я была в этом мире еще до его рождения! И я буду здесь, когда в этой реальности от него не останется даже следа! И я говорю вам теперь — теперь, в конце всего, — что этот мир несправедлив! Что он родился в хаосе, неравенстве и боли и каждую последующую секунду определяла эта боль! И больше я ничего не скажу! Я не позволю, чтобы это продолжалось! Я больше не потерплю такой несправедливости! Я сотру все начисто! Я сотру все начисто, без остатка, и избавлю вас от этой кары, которую никто из нас не заслужил!

Мир под нею недвижен. Мирград застыл, как и Аханастан, как и Вуртьястан, и даже далекий Галадеш за морями. Каждая молекула, каждый атом, каждая частица света и пыли — все стоят по стойке смирно, пока Семпрос начинает свой ужасный труд, растворяя основы, на которых стоит реальность, растворяя саму реальность. Мир — оцепенелая публика ее первого, последнего и величайшего представления.

Только вот.

Только, только, только вот…

Посреди мирградских улиц дрожит единственная рука.

В синяках, в крови. Ногти сломаны, костяшки сбиты. На ладони пылает шрам.

Чаши весов, готовые взвешивать и судить.

Сигруд йе Харквальдссон делает сбивчивый, болезненный вздох.