Бояться поздно - Идиатуллин Шамиль

Ничего, успел подумать Лексус, — и ничего не стало.

Алиса злилась во сне. Это было нормально и привычно. Наяву Алиса старалась быть доброй и конструктивной — мама посмеивалась над этим и советовала меньше вестись на раздутых инфлюэнсерш и подбритых гуру, но мама сама слушалась советов куда более кринжовых персонажей, так что нечего править дурную наследственность на лету.

Алиса старательно держалась на позитиве, пока себя контролировала. А ночью рептильный мозг выползал и вгрызался во все, до чего дотянется. Во сне Алиса была злобной мегастервой, кидавшейся на все вокруг. С особым остервенением она пробегала по событиям и встречам минувшего дня, норовя устроить склоку, а то и драку по их поводу. С кем именно, удавалось понять не всегда, но настоящая Алиса с удовольствием надавала бы по щам Алисе-из-сна, не поступившись при этом гуманистическими принципами. Добро должно быть не только морально, но и физически сильнее зла. Иначе оно позволит злу победить, а значит, само послужит победе зла, перестав, таким образом, быть добром.

Жаль, что больше одной Алисы сон не вмещал, поэтому Алисе доброй, позитивной и сильной оставалось наблюдать за ночными приключениями Алисы злобной, а утром мучиться от стыда — пару минут, пока сон не испарялся. Во сне она не мучилась, а серчала и мрачно ликовала. В нынешнем сне особенно. Так и поводов было достаточно.

Во сне Алиса не очень твердо помнила, как прошел день — в целом вроде неплохо: собрались, выехали, потрындели, покатались, шашлык поели, даже балда Аля умудрилась не опоздать, несмотря на все старания. Но планы-то были другими. Хотелось сойтись с девочками и сблизиться с мальчиками. Хотелось отрыва. Хотелось счастья. Хотелось игр и удовольствий. И вот с этим, кажется, вышел полный облом. Его параметры из сна были неразличимы, но сближения, счастья, отрыва и игр, каких бы то ни было, точно не случилось. Даже в дурацкую компьютерную сыграть не успели — во всяком случае, Алиса ничего про это не помнила. И потому она — в ядовитой ночной ипостаси — бродила по комнатам и коридорам милого, но почему-то опостылевшего домика, внезапно продолжавшегося казенными залами и ангарами, шарахалась от мрачных черных фигур и злобно ругалась то с Алей, то с Марком, то почему-то с давно позабытым Артемом, которого норовила хлестнуть давно забытым Алиным букетом, то даже с мамой, отказывавшейся уступить место за рулем, пока Алиса не снимет пижаму с мишкой Паддингтоном, хотя они уже страшно опаздывали в школу художественной гимнастики, в основную группу которой Алису, между прочим, так и не взяли, вспомнила она, отчего сердцу и вискам снова стало больно и мутно.

А ведь я не проснусь, внезапно, но как-то безоговорочно поняла Алиса, когда мутная боль растеклась, перекрывая нос, горло и легкие. Она покатала эту мысль в мысленных же ладошках, обжигаясь и горюя непонятно по какому поводу больше — оттого ли, что ничего не успела, оттого ли, что напоследок вообразила плохой и вредной маму, которая всегда рвалась ради дочери на ленты, оттого ли, что последней Алисой, явленной миру, останется злобная крикливая гадина.

Так нельзя, решила Алиса. Надо проснуться. Она злобно засмеялась и побежала искать выход, пусть даже его и не существует. Неважно. Алиса-то пока существует. Не найдет, так пробьет. Она упорная.

На курсовую точно не потянет, думал Карим отстраненно — вернее, остраненно, как Шкловский учил, то есть со стороны и не стесняясь быть странным. Если выберусь отсюда, придется считать эксперимент неудавшимся, а мое участие в нем вопиюще явным, а потому искажающим ход и результаты. Наблюдатель всегда значим, и даже в естественно-научном опыте нельзя игнорировать роль лакмуса или луча света, падающего через окуляр. Но перед Булатом Рустамовичем я этим точно не оправдаюсь. Посмотрит с жалостью, скажет: «Практическая антропология — не НЛП и не искусство овладения массами. Насыбуллин, я почти четыре года учил вас быть ученым, а не участником или, упаси бог, манипулятором. Плохой я учитель, значит». И ладно, если отправит после этого замаливать грехи в библиотеку или лабораторию, где ждут гигабайты неразобранных материалов. Может ведь объявить курсовую несостоятельной и отказаться от бестолкового студента, пообещавшего выполнить полевое описание самоорганизующейся творческой интеллектуальной группы на редком примере зарождения ритуального коллективного действия, в которое наблюдатель не должен активно вмешиваться, — а в итоге влипшего в бессмысленный сабантуйчик с подвижными играми, банальным перееданием и невнятным финалом. Бездарно растратившего инвайт на бета-тестинг игры, случайно раздобытый кафедрой. Его могли отдать любому другому старшекурснику или аспиранту, способному распорядиться шансом куда более рачительно, толково и эффективно. Хорош занятый молодежью социальный антрополог, который, попав в юную компанию, не провел ни одного собеседования, не зафиксировал ни одного поведенческого паттерна что на личном, что на коллективном уровне, зато радостно влез в цифровую симуляцию с нулевым содержанием антропологического материала и теперь висит посреди нее, страдая от безделья, стыда и пережора, — при том что старался не столько есть или пить, сколько наблюдать. Наблюдать стало не за кем — Карим честно ждал, пока в игру вступят остальные ребята, но дождался только странного исчезновения декораций, а потом и реальности. Их заменила сумеречная взвесь непонятных свойств и природы. Невозможно было ни понять, что это — особенности игры, шутки помраченного сознания или результат стороннего воздействия на организм, — ни поменять сложившихся условий. Карим даже двинуться не мог без острого приступа тошноты. А она была неуместной — как эстетически, так и с точки зрения выживания: если Карим действительно спал или потерял сознание, рвота могла привести к асфиксии и смерти. Умирать, не сдав курсовую и даже не набрав необходимого материала для нее, было стыдно.

Карим, пробормотав: «Бисмилля», покрутил глазами и медленно потянулся туда, где, кажется, было чуть светлее.

Кредит искал кошака и угол. Учитывая обстоятельства, занятие казалось тупым. Но, возможно, только казалось. Если вдуматься, вся жизнь Кредита и состояла из тупых занятий: тупил дома, в садике, в школе и в секции, тупил в армии и в магазине, в который устроился охранником, тупил, набирая кредиты, тупил, приворовывая на складе, чтобы поскорее погасить кредиты, тупил, сначала пытаясь откупиться от спалившего его начальника, потому залезая в еще большие кредиты, а потом, решив травануть начальника, тупил при расчетах дозы клофелина и его покупке через интернет, тупил на следствии, в СИЗО, на суде и в колонии и при вербовке «Генделем» тоже поначалу тупил. Но, во-первых, он так учился. По-другому было бы легче и здоровей, но по-другому у Кредита не получилось: необходимо со всей дури наступить на каждые грабли, чтобы, очухавшись, запомнить: ага, это тоже грабли, в следующий раз наступим на что-нибудь другое. Во-вторых и в-главных, Кредит выживал. Несмотря на тупость, а может, благодаря ей — пока остальные, остря и прикалываясь, забуривалась туда, где уже не выжить. Их грабельки Кредит запоминал тоже.

Поэтому он и согласился сыграть придурка Дизеля, чтобы заманить и зачистить болтливых сопляков. Ну и потому еще, что неисполнение приказа Патрона было суперграблей, быстрой и беспощадной. Играть-то несложно — знай улыбайся, кивай и следи, чтобы все приняли свою дозу. С парой девах возникли затруднения: кобенились и уклонялись от солевого причастия, так что Кредит готов был влить или сыпануть им чистой отравы в пасть насильно, сразу или ближе к отбою.

Отбой случился согласно расписанию, вливать и сыпать не пришлось, хотя болван Лексеич и заставил тратить время на повторный заход, да еще и кошаком расстроил. В итоге время истратилось, а с кошаком вышло мутно. Сквозь дурацкую музыку Кредит явственно слышал мяуканье, не жалобное, победно-наглое, а когда гостиная домика сменилась серо-бурой хмарью, впереди мелькнул белый кошачий зад с торжественно задранным темным хвостом. Кредит рванул следом, но не обнаружил ни хвоста, ни угла, ничего. Но куда-то же они делись. Значит, надо искать.