Плоды манцинеллы - Сугробов Максим Львович

Он подлетает поближе. Мужчина кажется смутно знакомым. Сложно вспоминать, сложно думать. Женщина покидает свое место и садится рядом — теперь они вместе, едины. Пустое кресло медленно заполняет снег. Мужчина вскидывает голову и смотрит прямо на него, что-то говорит. Его губы шевелятся. А во внешности видится столько родных очертаний, что больше невозможно терпеть… Тьма разрывает пейзаж на лоскуты, сминает картину, как старый лист бумаги, оставляя уверенность лишь в одном — этого не было. Никогда не случалось. Женщина ничего не значит, мужчина никто. Островок суши тонет в небытие, становясь частью бездонной пропасти…

Серые стены налетают со всех сторон, снизу поднимается пол, сверху падает потолок. Ящик замкнулся. Детали вырисовываются постепенно: стеллажи, окно, дверь, столешница с ящиками и длинный стол по центру. На одном из стульев появляется старик. Он делает записи древней ручкой, слышен скрежет пера по твердой бумаге. Каждая новая буква стройна и точна, как штрих мастера, уникальна и в то же время подобна всем остальным. Раздается стук. Старик встает, открывает дверь, за которой видна лишь вечная пустота, говорит приветствие. «Ты должно быть Андрас, да?» Парень лет тридцати шагает в свет и нервно кивает: «Андрас Ланге, доктор Саммерс», — говорит он. — «Мне сказали прийти». Юноша выдавливает улыбку, хочет казаться таким же, как все. Хочет быть живым. Но внутренние раны настолько глубоки, чудовищны, настолько многочисленны, что видно их уже и снаружи. «Можешь звать меня Алан», — произносит старик и хлопает парня по плечу. «Хорошо. А вы меня — Энди».

Стены смыкаются, пол летит навстречу потолку. Фигуры неизвестных людей сжимаются в точку и растворяются внутри тесного коробка.

Сюжеты мелькают один за другим, палитрой чувств и ощущений разукрашивая опустошенный разум. Он видит комнату, уютный сумрак которой обещает покой и защиту, слышит чей-то голос, приятный и нежный. Делает вдох. Тягучий воздух пропитан алкоголем и чем-то еще — неуловимым, мимолетным. Это не запах, нет. Совсем другое. Слово…

Свет вспыхнул и погас. Вокруг снуют тени, а холодный Голос грозно вещает из пустоты, и говорит он надменно, противно, источая вонь слепой власти и собственного превосходства. Невыносимый монолог звучит, а внимают ему пустые силуэты — оболочки, израненные и дырявые. Остатки живых душ. Голос обрывается, тишину оглашает смех. Дикий хохот, наполненный болью, ненавистью и отчаянием, разгоняет густые тени. Юноша, совсем молодой, сидит на земле и смеется. Его раны ужасно кровоточат, а он смеется. Багряная лужа ширится, а он смеется.

И Слово вновь витает в воздухе.

Время замедляет и ускоряет ход. Минута растягивается на годы, а декады сжимаются в секунду. Судно качается на свинцовых волнах, а впереди мелькает город, что знаменует спасение. Израненный человек смотрит в глубины и хочет прыгнуть, но Слово останавливает его, ведь надежда пока еще жива. Полотно реальности с треском рвется, и мир дрожит от цепочки взрывов. Нечто большое стремительно летит вниз, кто-то погибает сразу. Кто-то, кому исключительно повезло.

Слишком жесткого, слишком грубо. События, которых не было…

Затылок болит, но это привычка. Боль никуда не денется, ведь она неизменна. Она здесь, с ним, с самого первого дня, с первого вдоха. Он падает в пустоту, пролетая мимо комнаты, где весело смеются дети. Мальчик и девочка. Их будущее туманно, а прошлое не существует. Им дарован лишь миг во тьме настоящего, мгновение смеха и вспышка бессмысленной радости. «Я придумала, придумала!» — задорно кричит девочка. — «Вот! Читай!» Она сует скомканный листок мальчишке под нос и замирает с самодовольной улыбкой на лице. «Что это?» — озадаченно бубнит мальчик. — «Я не понимаю». Слышится громкий вздох. «Ты читать не умеешь? Здесь же написано…» Он злит ее специально — в моменты злости она забавно хмурится, иногда топает ножкой и мило трясет угольно-черными волосами. «Да вижу я. Здесь написано Кг… Кграц… Крацгер…» Девочка машет головой и беспомощно вскидывает руки. «Дурак ты, Ди! Вот же, читай. Кгеррецан!»

Это ее имя. Кгеррецан. Анаграмма. Дети исчезают в бездне, но Слово остается с ним…

Он зависает в недвижимой черноте, а боль не отпускает — вгрызается все глубже и глубже, извиваясь где-то внутри. Пауза тянется долго, так долго, что в итоге кажется вечной, и нет в ней ни звуков, ни цветов. Нет ничего. Он опускает глаза и видит свои руки, аккуратно двигает пальцами, сжимает и разжимает кулак, с удивлением отмечая странные ощущения — осязание. Успокаивающий холод струится по телу, вязко течет по груди, нежно обволакивая сердце, и устремляется к затылку. Невидимая длань заботливо толкает его и дарует желанное избавление. Боль уходит. Ярким светилом озаряется мир.

Он чувствует землю под ногами. Открывает глаза и видит незнакомое лицо, искаженное в свирепом оскале. Рядом стоит женщина и плачет. Неизвестный мужчина кричит, указывает рукой куда-то вбок, в сторону комнаты, где одиноко прозябает слепой мальчик, и яростно захлопывает крышку смутно знакомого предмета. Это рояль. Точно. Он помнит. И вдруг осознает, что почти у всего вокруг есть название. Стол, стул, комод, окно. У всего есть имя. И даже у него. Себастьян Андрас Майер.

Картина распадается на части, но тьма не поглощает свет. Увиденное остается в памяти, оседает древним воспоминанием в самый низ пирамиды, пробуждая еще сотни и сотни моментов, что были до.

Он бежит по улице и сталкивается с мальчишками, что хотят причинить ему боль. Бастиан нападает на одного из них, а мощный пес делает остальное. Кругом кровь. Мгновением позже она уже неважна — нутро забивает страх, а раны наносит родной отец.

Толчок, еще один. Берлинские озера блестят на солнце, улыбка матери чиста и прекрасна. Вода вальяжно бьется о борт лодки с чарующим, мягким звуком, но пение мамы затмевает все. Дивная песня на французском. Беата часто поет ее на публике, и каждый раз музыка звучит для него. Только для него одного.

— Я так люблю тебя, Бастиан, — нежно шепчет она и целует его в висок после очередного концерта. — Тебе понравилось?

— Очень, мама! — восторженно кивает он. — Особенно…

Женщина заливается смехом. Глаза ее светятся счастьем.

— Я знаю, — смеется она. — Знаю, милый мой, можешь не говорить.

Но он говорит. Произносит сокровенную фразу, будто слова эти — древнее заклинание, доступное лишь им двоим…

Размытой линией пролетают годы, но все остается с ним. Радость в Берлине, увлечение учебой в Цюрихе, первые шаги в самостоятельной работе и новые лица. Новые имена. Сэм Донштейн, Кристоф Кьорди. Марта Бремер.

Тугой комок встает посреди горла, когда Бастиан летит домой первым доступным рейсом. Он слишком увлекся работой и непростительно давно не разговаривал с матерью, забыл о ней, после всего, что их объединяло. А этим утром получил письмо, в котором мама открыла свой страшный секрет. «Милый мой Бастиан. Я умираю». Глаза режет, он пытается проглотить противный сгусток, но не может, стыдливо пряча взгляд от стюардесс. Себастьян приезжает в больницу, находит измученную маму и с трепетом обнимает ее.

— Ты получил письмо, — выдыхает она. — Черт. Я надеялась, что не успеют доставить. Не хотела, чтобы ты видел…

— Насколько все плохо? — его голос дрожит, а крупные слезы оставляют заметные пятна на светлом больничном халате. — Что мы можем сделать?

— Ничего, мой милый Бастиан, я же написала.

Шершавая, угловатая ладонь ложится на его щеку.

— У меня внутри один лишь рак. Доктора подтвердят.

Он опускает голову, трясется, а она продолжает:

— Но мне не больно. Уже нет, все хорошо.

— Почему ты не сказала мне? — вопрошает он. — Почему не сказала раньше? Когда ты узнала?

— Давно. И сразу поняла, что осталось совсем немного. Все никак не решалась письмо отправить, и правильно — прожила на полгода дольше.

— Почему ты не сказала?

— Хотела, чтобы ты запомнил меня другой, — натянуто улыбается она, но глаза ее сияют, как когда-то прежде. — Ne m» oublie pas, mon cher Bastian.